| Нечеловеческая музыка. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | ||||||||||||
Страница 3 из 10 «Да ты чемпионка мира, само воплощение интернационала, о котором так долго говорили большевики!» – восхищался Максим, целуя ее плечи, ее острые, торчащие в стороны и вверх, с набухшими сосками груди, шоколадно лоснящиеся в теплых струях воды, ее тугой живот и чувствуя, что стремглав летит в тартарары, откуда никогда уже не выбраться, а потом она в вечность ускользала от него, кружа по комнате, пританцовывая, немыслимо изгибаясь, то напевая, то нашептывая какое-то древнее африканское заклинание, едва касаясь его тела то бедрами, то подушечками пальцев, розовевших во мраке, то кончиками проволочно-жестких кудряшек, то коленными чашечками, то литыми ягодицами, то сосками, то влажным языком, а потом, когда Максим уже смирился с тем, что вот-вот расшибется насмерть о камни бездонного тартарары, опрокинутый навзничь на ковер, под невесомым и невидимым пылающим телом он стал взлетать в заоблачную высь, забыв о земном притяжении, забыв все на свете, даже имя свое, сойдя с ума. На рассвете, явившись вместе с вестницей утра, его вывели из номера два коренастых сотрудника Комитета государственной безопасности. И трагически все могло бы завершиться после того, как к вечеру его отпустили, пожелав быть здоровым, не кашлять, – конец, всему конец, финита, стучало в виски студента-международника, невыездной навек, не, не, не, не... – включенные газовые конфорки освободили бы от ужаса или окно двенадцатого этажа, или двенадцать таблеток снотворного, или трамвай – если бы не вспомнил он, шагая в сумерках по Москве, о той, за которую принял давеча в метро негритянку, если бы не сумел восстановить в расколотой памяти, как рассказывала чернокожая вакханка, лежа у него на руке, о сестрах и братьях, о том, как мать заставила ее, одиннадцатилетнюю, жить с отцом, чтобы тот не ушел от матери к другой женщине, а потом отец стал приводить мужчин с улицы, брал «за юную жемчужину» с белых по два доллара, с негров – по доллару, а потом вернулся из тюрьмы ее старший брат и зарезал отца, – если бы не почудилось тогда, во время ее рассказа, и не убедился бы чуть позже, что не с негритянкой он взлетал за облака, а с той (хоть и с разных они концов света), с которой, взявшись за руки, парил всегда, когда еще и не родился.В глубине пустынного перехода отдается стук Лизиных каблуков. Зевает милиционер, взирая на нас. Уборщица вяло метет щеткой опилки с мусором. Спускаемся по эскалатору, восемь с половиной минут ждем поезда, последнего, должно быть, заходим в вагон, садимся, но на следующей остановке Лиза выходит, решив, что нужно ехать в другую сторону, и я выхожу, спрашиваю, где находится общежитие, она не отвечает, стоим на перроне, прислонившись к стене, ждем, проходит минут десять, я понимаю, что поезда уже не будет до утра, беру ее за руку, веду, она покорно идет, за колонной мы садимся на скамейку, она расстегивает пальто, вытягивает ноги, закрывает глаза. «Поспи», – говорю. Она медленно, слабо качает из стороны в сторону головой. «Максим. Я задремала и знаешь, то увидела? Кладбище наше светловодовское. Я там уже года два не была». – «Почему?» – «Не знаю. Боюсь. И поэтому я обязательно должна его найти». «Ничего страшного, Максим, – скажет Лиза несколько лет спустя, когда ты приедешь к ней в бывший кручежский монастырь, ныне областную больницу, и вы сядете на лавочку под кленом. – Я задушила его». – «Кого?» – «Моего Сережу. Я должна была, понимаешь? Иначе невозможно было это остановить». – «Что – это? О чем ты?» – «Не понимаешь? Все. А меня убеждали, что никого я не задушила и не спасла, просто сошла с ума. Уколы делают, таблетки дают. Похожа я на сумасшедшую? Вот, например, на него?» Приблизится к лавочке небольшого роста коренастый мужчина с рыжей бородкой, в кепке, в жилете, надетом поверх пижамы, присядет, посмотрит, прищурившись, на здание больницы, будто подсчитывая что-то в уме, переведет взгляд на тебя. «Возможна ли, более того, вероятна ли революция в Англии? Я вас, вас спрашиваю, батенька! Рассматривая влияние машинного производства, я прихожу к другой, более отдаленной теме – к фабричной системе! Но у меня нет ни охоты, ни времени заниматься здесь ее обсуждением, вы поняли меня?! Впрочем, – мужчина подмигнет Лизе как-то странно, – я надеюсь, что вскоре мне представится случай подробно разобрать отвратительную безнравственность этой системы и беспощадно разоблачить лицемерие экономистов, выступающее в своем полном блеске! Вот так-то! Да неужели не понятно, что бесклассовое общество не может прийти, так сказать, самотеком? Его надо завоевать и построить усилиями всех трудящихся – путем усиления классовой борьбы, путем уничтожения классов, путем ликвидации остатков капиталистических классов, в боях с врагами как внутренними, так и внешними! А что касается меня лично, то я ничего не знаю лучше «Аппассионаты» и готов слушать ее каждый день! – он вдруг схватит тебя за ворот и начнет трясти. – Изумительная, нечеловеческая музыка! Я всегда с гордостью думаю: вот какие чудеса могут делать люди! Вы поняли меня, батенька?!» Вечером ты выйдешь из бывшего монастыря на площадь, сядешь в машину и поедешь из Кручежа не в Москву, как намеревался, а обратно в Светловодово и свернешь с шоссе к Чертову болоту, остановишься на пригорке против заросшего ивняком причала, где когда-то стояла ветхая, вечно с бурой водой и илом на дне, короткая крутобокая плоскодонка, с которой Максим с отцом рыбачили. Привязывали ее цепью к столбу низеньких дощатых мостков и запирали на амбарный ржавый замок. Соседом по причалу был дядя Паша Коновалов. Он свои лодки не запирал, и каждый год их угоняли, но, вытесывая, сколачивая и просмаливая по весне очередную плоскодонку или ялик, он лишь посмеивался и покашливал: «Чудной народ». Ему большого труда не стоило сделать новую лодку, а не запирал потому, что дома (много лет прожив на Волге, он все же Север называл домом) увидели бы мужики замок, болтающийся на карбасе, «здоровкаться перестали б». Однажды они с Федором, еще подростком, задумали построить ладью, настоящую ладью-однодеревку. Приволокли на лошади с берега водохранилища подмытую и повалившуюся липу, на которой, по преданию, Малюта Скуратов вздернул непокорного царю Ивану боярина Щербатова. Трудились от темна и до темна – пилили, строгали, точили, рубили, выдалбливали внутреннюю часть, а была ладья около девяти метров в длину… Максим не встречал потом людей, которым плотницкое дело доставляло бы такую исконную радость, как Коновалову Павлу Ивановичу. Уже в университете, готовясь к экзамену по античной литературе, ты несколько раз перечтешь главу, в которой Одиссей строит плот, чтобы уплыть на нем с острова нимфы Калипсо, и вообразишь на его месте Коновалова-старшего – и это сопряжение русского мужика и героя Троянской войны не покажется надуманным. Пробовал состязаться с дядей Пашей Коноваловым отец Кольки Кранова, работавший в совхозе столяром, вытачивал мальчишкам крейсеры и миноносцы, арбалеты, искусно выполнял заказы взрослых, но очень скоро Кранов признал первенство северянина – да и нельзя было не признать, стоило увидеть резные наличники, конек, крыльцо избы Коноваловых или хоть одну из птиц счастья, которых создавал Павел Иванович во множестве, больших, с натурального журавля, и крохотных, с синицу, тончайшей резки, ажурных, с просвечивающими на солнце крыльями, трепетных, готовых в любой момент вспорхнуть; одно время почти все дома в Светловодове были украшены этими птицами счастья. Павел Иванович вырезал их играючи, как ребенок лепил бы из пластилина, дарил и ничего не соглашался брать за них. |
||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|