| Нечеловеческая музыка. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | ||||||||||||
Страница 2 из 10 «Я знаю, куда ты ушел, – скажет Ирина, глядя в потолок твоей комнаты несколько часов спустя, после отчаянной, словно вода сомкнувшейся над прошлым и навсегда уже отдалившей близости. – Там, в Светловодове на Волге. Я верила, что если отдам тебе всю себя, никому ничего не оставлю, то вырву, выцарапаю ее из тебя. Просто дура. Не понимала, что только себе ты. Собой. Ради себя». – «Ты развелась с мужем?» – спросишь. «С мужем? – Ирина посмотрит на тебя, будто не понимая, о чем речь. – Квартиру купили. Скоро опять уезжаем. О’кей, мне пора. Лежи, с какой стати ты провожать меня должен?» Она улыбнется на прощание – и в улыбке ее проскользнет нечто такое, от чего почудится, что не все мосты в прошлое сгорели, что сохранился где-то один, пусть обуглившийся, шаткий, но еще способный выдержать тебя, – но дрогнет стена от захлопнувшейся двери.Лиза уснула. Тянутся по стенам тоннеля черные провода, разъединяясь и сходясь в пучок и вновь разъединяясь, мелькают красные огни, покачивается вагон, стучат колеса. Куда я еду? В какое-то общежитие, искать какого-то отца, который, скорей всего, и не отец вовсе, а так, один из. Ну найдет она его, что дальше? Если бы хотел он быть отцом, то был бы. Да и кто захочет быть отцом ее ребенка? И зачем я-то еду? Да чтобы сказать себе, что вот, не бросил в ночи беременную, хоть и страшна она стала, как вся моя жизнь, а я безвозмездно вызвался ехать с ней, потому что по натуре своей благороден... Я дотрагиваюсь пальцами до Лизиной руки, опухшей, шершавой, сжимавшей на морозе черенок лопаты и сплетавшей венки из кувшинок, вытаскивавшей из петли отца и вышивавшей олененка Бэмби на фартуке, рисовавшей в детском альбоме заморские цветы и забивавшей гвозди в крышку гроба с телом брата, руки, которую так мечтал он, мальчишка, поцеловать и унизать драгоценностями с Острова сокровищ или из другого клада – что был якобы спрятан где-то в усадьбе князей Щербатовых. О кладе заговорили с той поры, как перед самой войной приехали в Светловодово с Севера Павел Иванович Коновалов и жена его Зинаида Михайловна; то ли сосланный на Соловки священник поведал о нем Павлу Ивановичу, то ли деникинский офицер перед расстрелом – всякое говорили, но теперь, наверное, никто этого не узнает. Коновалов искал клад, но тщетно. Другие мужики и парни искали. Осенью сорок первого года и немцы проведали о кладе, с немецкой обстоятельностью повели поисковые работы, которыми командовал молодой красавчик-лейтенант, стоявший постоем у Зинаиды Михайловны Коноваловой (муж на третий день войны ушел на фронт), но и немцы клада не нашли, а зимой были выбиты из Светловодова и Кручежа за сутки. Максиму рассказал о кладе друг детства Толя Коновалов. «Может, там целый пуд золота и брильянтов! – тряс он густющей золотой шевелюрой, не отличающейся от спелой ржи, в которой они лежали. – Я б тебе ни в жисть не открылся, хоть ты мне и корешок. Но одному все равно не осилить. А братья – ну их, психов. Будешь со мной?» «Буду», – и они поклялись не предавать друг друга. Остаток лета и все следующее лето они почти каждый день ездили на велосипедах в усадьбу, до которой от Светловодова через лес, через заповедник километров восемь, – простукивали стены, колонны, порталы, пилястры, лазали по чердакам и подвалам. Однажды, сказав дома, что идут с пионерами с турбазы в поход, заночевали в покоях, где размещалась княжеская спальня. «Хотел бы князем быть, Толяныч?» – спросил Максим. «Дурак, что ли? Сам ты князь!» – «А если бы мы нашли клад, что бы ты сделал?» – «Матери бы отдал. Не все – часть, она давно уже пальто себе хочет. Сестренке, Лизке – она бы сама знала, что с брильянтами делать. Братьям бы сыпанул – Феде, Петьке, Леньке, Сашке. Не – ни отцу, ни Петру ничего бы не дал, потому что зараз все пропьют в чайной и друг за дружкой с топорами бегать будут, мать гонять. А вот Феде бы дал. Хоть и брешут, что он от немца народился, а по мне и пусть, отсыплю брильянтов». – «Так ты думаешь, не врут насчет немца?» – «Сам ты немец», – был ответ. Укутавшись сеном, они заснули, а разбудили их крики, усиленные громкоговорителем, – готовились снимать кино. Усадьба была еще в пристойном состоянии, в двух-трех лентах того времени про революцию и про войну можно ее узнать, увидеть светловодовских мальчишек и услышать, как пела красноармейцам у костра Лиза, совсем девочка, изображавшая искалеченную беляками сироту, и как вели перестрелку братья Коноваловы, Федор и Петр… Максиму потом думалось иногда, что та перестрелка многое в судьбе Коноваловых предрешила. Не столько сама перестрелка, сколько решение помрежа облачить Федора (возможно, черты лица тому причиной) в парадный, с золотыми эполетами мундир поручика, а Петра – в обмотки и обноски буденновского бойца. Петр хорохорился, делая вид, что горд быть красным, бить почем зря проклятых беляков, но Максим сразу заметил в глазах его что-то нехорошее, а когда золотопогонник и буденновец, за которого все мальчишки болели, по сценарию схватились на балконе, то Максим уверен был, что добром не кончится – однако в тот раз обошлось синяками, наши, естественно, победили. «Осторожно, двери закрываются, – объявляет диктор. Следующая станция «Парк культуры». «Нам выходить, – говорю, сжимая руку Лизы. – На пересадку». – «Что? Кто? Ты? Куда мы едем?» – «Кто бы мне на этот вопрос ответил, – говорю. – Как ты себя чувствуешь?» – «Ты прости меня, Максим, но я должна его найти». – «Я это уже понял. Спать бы тебе лечь». – «Нет, не хочу спать. Я сегодня тыщу километров на метро проехала. Знаешь, когда мама первый раз меня в Москву с собой взяла, я заблудилась в метро. Мне шесть лет было. Я не плакала, но слова не могла вымолвить, когда взрослые спрашивали, где моя мама. Я уверена была, что не увижу ни маму, ни папу, ни братьев и вообще никогда уже не выберусь на свет. Ужас ужасный. И до сих пор во мне тот ужас жив. Но в то же время как-то завораживает метро, без конца могу ехать, подниматься и спускаться по эскалатору, заглядывая в лица, куда-то идти по переходам. Однажды ты мне померещился в толпе», – говорит Лиза отвернувшись. А ты мне многажды мерещилась, хочу сказать я, но молчу, хоть и признался давно себе, что это была она, которую в детстве еще, вместо школьных занятий погрузившись в метро, искал, мечтал встретить на «Смоленской» или на «Проспекте Маркса», ждал, что войдет она в вагон на «Соколе» или на «Профсоюзной», загадывал: пропустит два поезда, сядет в третий вагон третьего поезда, выйдет на третьей остановке, постоит три минуты в центре зала, трижды с закрытыми глазами повернется вокруг себя, трижды вдохнет, досчитает до тридцати трех, откроет глаза и... «Двери закрываются», – объявляет диктор по-английски, но Максим успел просочиться в закрывающиеся двери и рванул к эскалатору вслед за ней, промелькнувшей, и лишь у выхода из метро «Парк культуры» понял, что каким-то непостижимым образом принял за нее высокую негритянку в джинсах и белой куртке, с красной лентой на голове. Хотел тут же вернуться, но почему-то пошел за негритянкой через Крымский мост и в очереди за мороженым около чертова колеса познакомился – она была волейболисткой, команда ее проиграла, и на другое утро они улетали домой, – до утра была ночь, которую Максим провел в номере Олимпийской деревни, окосев не столько от выпитого джина с водкой, сколько от неведомого, потустороннего. «У меня был японец, был канадец, был аргентинец, – улыбалась негритянка, когда они стояли под душем, – был индус, был нигериец, был американец, был грек, был поляк, а русского не было». |
||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|