|
Страница 6 из 8 Впрочем, какое для вас всех это имеет значение? Никакого». Ирина долго молчала, глядя на блестящее море. «И для меня теперь уже никакого», – сказала она тихо, и мне показалось, что она плачет, но она не плакала. Заговорила слабым голосом: «Не я, а та, другая все думала, вот последний раз, вот куплю сапоги, о которых мечтала, куплю платье в «Березе» – Танька Еремина, Наташка, Игорь, им ведь, помнишь, все родители или из-за границы привозили, или в «Березке» покупали, даже носовые платки, – вот куплю, думала, итальянскую кофту матери на день рождения, пусть хоть порадуется, вот это куплю, то еще куплю… Да вру я все. Жертву какую-то из себя разыгрываю. Все просто – я с детства больше всего на свете любила деньги, подарки, любила разглядывать драгоценности в ювелирных магазинах, мечтая о них и наслаждаясь самими этими мечтами. И себя любила, свое тело. И когда поняла, что тело это можно продавать, и не только за деревянные рубли и червонцы, но и за конвертируемую валюту, за которую в свою очередь можно покупать то, чего нет у других, сдвиг во мне произошел. Я в самом деле переродилась, стала другой, и обратного пути уже не может быть, я это понимаю. Я пробовала работать – в Иностранную библиотеку меня устроили, но за сто рублей, что для меня вообще не деньги, массажистке больше плачу, если приезжает на дом, месяц всего я там выдержала. И в «Березку» к себе Наташка меня устраивала, и ассистентом художника, натурщицей в Художественном институте у Лагунова (который, кстати, убеждал нас с Мопсом и Тамаркой Павшиной, что самая прекрасная и загадочная женщина в Библии – Мария Магдалина, блудница, а по-нашему путана) работала около года, а потом кем только не числилась – и ночным сторожем, и оператором, и агентом по снабжению, и уборщицей... Но это все так, фикция. За деньги все можно купить». – «Ты убеждена в этом?» – «Не я, а та, другая убеждена». – «А ты?» – «Отстань от меня, тебе-то что нужно? Ты все равно не поймешь. Спасибо хоть, что молчал на том комсомольском собрании, которое устроила мне Витка Михайлова по старой памяти на десятилетие в ресторане… Но я все, все вру! И все врут или не понимают ничего. При чем тут отец-алкаш, избивавший мать ногами? При чем тут братья, не вылезающие из тюрем? Джинсы, сапоги, кассеты, сигареты… Мура! Ты тоже не понимаешь, что просто появляются на свет люди, в генах которых заложено неодолимое стремление к пороку, к скверне? Я ведь женщиной стала задолго до того таксиста, который изнасиловал меня и о котором тебе рассказывал Сережка Гусаров. В заводском пионерлагере еще Славка Рыбкин, которого тоже туда отправили, с деревенскими мальчишками заманил меня в кусты – «иди, что покажем!» Я знала, что они покажут, и все-таки шла, хорошо помню, как стрекотали кузнечики и сильно пахла крапива перед дождем, и стучало сердце, и я знала, надо повернуться и бежать за всеми пионерами на обед под хриплый звук горна, знала, что нельзя делать то, что я делаю, но это «нельзя» и что я не такая, как все, и влекло меня, будто лодку за цепь тянули куда-то против течения, и я шла, держа босоножки в руках, с распущенными по плечам волосами, в коротенькой испачканной юбочке, шла, будто на зло себе и всем… Славка Рыбкин был у меня первым. Как бы он и последним не стал». Она снова надолго замолчала. «А этот твой японец Сэкигава, он…» – «Я с ним полгода назад познакомилась в Хаммер-центре на Краснопресненской, где работала последнее время. За такого ведь любая путана мечтает выскочить, чтобы декларация была для валюты. Был у меня один фиктивный муж, турок, бармен мне устроил. Пять тысяч долларов муженек стоил. Но теперь не то. Хватит, устала я от древнейшей профессии. У нас вроде как настоящая любовь с Сэкигавой. За апрель мне телефонный счет пришел за переговоры с Японией на пять семьсот». – «Тысяч?! Действительно, любовь…» – «Как бы там ни было, а он отец моего будущего ребенка». – «Ты беременна?» – «На третьем месяце. Все уже решено. У него в Японии семья, а сюда он будет приезжать, в месяц будет давать нам пятьсот долларов – это тысяча пятьсот чеков, немного, но теперь мне хватит. Ты не хочешь искупаться?» Она разделась и вошла в воду, и пока она плавала, я вспоминал, как дрался из-за нее за школой с парнем из параллельного класса, который болтал, что видел ее в кустах с мужиками; и вспоминал, как втроем: Антон Егоров, она и я – ходили мы на каток в Лужники, как расшибся я об лед, засмотревшись на нее, и она гладила меня по голове, и поцеловала в краешек губ холодными, влажными губами – казалось, я помню их до сих пор… Она вышла, завернулась в махровое полотенце и села рядом на песок. «Ты знаешь, о чем я вспомнила? Как вы с Антоном мне коньки завязывали». – «Правда? Я тоже, честное слово!» – «Антон меня тогда приревновал к тебе, – она улыбнулась, дохнув в лицо мне чем-то душистым, свежим. – С этого и началось у нас с ним». Я вспомнил музыку, заснеженные ели Лужников, зеленоватый, изрезанный коньками лед, кружащиеся снежинки, и нас увидел троих: держась за руки, мы катим и смеемся чему-то, и она ловит пушистые снежинки ртом. Я обнял ее, пахнущую духами, помадой, морем и тем снегом из детства, с блестящими на ресницах солеными капельками и снежинками, я крепко обнял ее за плечи, и она прильнула ко мне, я почувствовал, что она дрожит, как затравленный звереныш, и мы сидели так, а темные волны накатывали и отползали, вороша гальку, и мерцали огоньки, и шептала нам что-то Луна, долго сидели, а потом она попросила: «Целуй меня», – и я поцеловал ее холодные влажные губы, те самые, которые помнил, и плечи, и грудь, закружилась голова и поплыло все, и она резко отпихнула меня, и сказала грубым хриплым голосом: «И тебе только этого от проститутки нужно, да еще на халяву, как всем этим козлам – бандитам, ментам, гэбистам!» И ушла, а я остался на берегу. Я думал о том, что все могло бы быть иначе…
|
