МАКСИМ ГОРЫЧЕВ, ЖУРНАЛИСТ
На пляже она была с низеньким коренастым японцем лет пятидесяти, а может быть, и семидесяти, и я сразу ее узнал, хотя она изменила прическу, завилась «мелким бесом». И она меня заметила, очень обрадовалась. «Познакомься, – сказала она, – это Сэкигава, директор крупной фирмы. По-русски не знает ни слова». – «А как же ты с ним общаешься?» – «По-английски. Представь себе, я неплохо владею английским. Мы с Сэкигавой на выходные сюда прилетели отдохнуть». Ей было под тридцать, но выглядела она года на двадцать три. Даже шея – барометр женского возраста – ее не выдавала, была по-прежнему гладкой, высокой и тонкой. Загорелая кожа упруго лоснилась, хотя лето только начиналось – Ирина и зимой загорала, под кварцем. Купальник на ней был чисто символический – две белые узенькие ленточки, блестящие и ничего почти не скрывающие. «Если хочешь, погуляем вечером у моря, – предложила она. – Только попозже, когда мой уснет. Он старенький, ложится рано». И мы встретились на пляже в начале первого, когда умолкла музыка в баре и в ресторане на Мысе, стихло, разбушевались цикады. Мы шли молча, глядя на прозрачные темно-зеленые волны. Мерцали на горизонте огоньки, звезды были затянуты облаками, но кое-где показывался то один голубой комочек, то другой, покрупней, поярче, потом выбралась и полная Луна. «Ты знаешь, – улыбнулась Ирина, – я когда была маленькая, подолгу любила смотреть на Луну. Залезала на крышу и смотрела, мне казалось, что она все про нас знает. По проспекту машины едут, люди в окнах чай пьют, телевизоры смотрят, что-то там пишут или чертят, или читают книги, потом гасят свет и ложатся спать, чтобы утром проснуться и пойти на работу, а Луна сверху смотрит и ей грустно смотреть, потому что все-то она знает: что было много веков назад и что будет завтра, через год, через тысячу лет, потому что все повторяется, и знает она все про тех, которые живут на другой стороне Земли… И еще я думала о том, что обо мне Луна все знает – как ненавижу я отца и как жаль мне мать, и как стесняюсь я всех, потому что все в школе видели отца пьяным, кто у винного магазина, кто у пивной в сугробе, или лежащим поперек трамвайных рельсов, и мать мою видят на родительских собраниях, некрасивую, измученную, состарившуюся в сорок с небольшим лет. И знает Луна о том, о чем никто не знает: что я только кажусь Иркой Строговой, неуклюжей веснушчатой девчонкой с длинными и тощими ногами, всегда ободранными коленями, кажусь младшей сестрой, донашивающей платья за старшими сестрами. А на самом деле я вовсе не Ирка с комплексом неполноценности, который все время я скрывала и что-то кому-то стремилась доказать. Я жена Аменхотепа, египетская царица Нефертити, и мое имя в переводе означает «Красавица грядет». «Серьезно?» – спросил я. «Тебе смешно, – помолчав, тихо сказала Ирина. – Я понимаю. А Антон, твой друг, мне верил. Он меня понимал. И Славка». «Извини», – сказал я. «За что? Я давным-давно уже привыкла. Верней, отвыкла». – «От чего?» – «От себя». – «В каком смысле?» – «Я была собой до тех пор, пока был Антон, был Славка на свободе, еще не посадили. У меня ничего, кроме детства, не осталось. Не меня, другую, хоть и прозвали ее потом на тусовке Нефертити, но не меня уговорил тогда таксист поехать к иностранцу…» – «Мне Серега Гусаров рассказывал». – «Естественно, как же такое не рассказать… А не рассказывал он, как меня насиловали, как тот итальянец подмешал что-то в вино, а я и без того была тем летом, как сумасшедшая, а вы все поступали в институты, что потом, после того я…