| Урок истории |
|
|
|
| 15.12.2009 | |||||
Страница 2 из 3 Между этажами рабочие меняли батареи. Я спустился ниже и услышал в подвале странные какие-то, хриплые, отрывистые всхлипы. Я сперва подумал, что это в батареях. Но понял. Хорошо помню, как громко, лихорадочно заколотилось сердце, словно желая зацепить где-то внутри ответ на вопрос: позвать или не позвать Малыша Джо и всю нашу капеллу? Я не забил ни одной шайбы в хоккейных матчах, в футболе меня чаще всего ставили на ворота. Я боялся прыгать через козла, однажды сорвавшись и ударившись копчиком. Никто не смеялся, да и не слушали, когда я отваживался рассказать анекдот. У меня не было ни коллекции марок, ни немецкой овчарки, ни приводов в детскую комнату милиции. Родители не работали за рубежом. И даже свистеть в четыре пальца я не умел. Вот он, случай, – стучало сердце под горлом. Возможность, которой больше не будет. Помню, что-то скребло внутри и как бы попискивало. Но все заглушало многозвучное сладостное предвкушение еще одной прилюдной похвалы Малыша Джо. Острое, как лезвие желание, чтобы он подошел и сказал – и чтобы это слышала Люда Романова! – сказал, как равному: «Сань, приходи вечерком на голубятню». Шанс свой я не упустил. Мы выбежали на лестницу и стали хохотать над плачущим внизу учителем, свистеть, орать и улюлюкать, и кто-то, набрав в пакет из-под молока воды из туалета, бросил его в темноту… И было собрание, на котором Петр Иосифович сказал, что прощает, зла на нас не держит и настаивает, чтобы ни в коем случае никого из нас не отчисляли. Вскоре хромой учитель истории ушел из нашей школы. Малыша Джо посадили. Он вышел ненадолго в то время, когда нас призывали в армию. Сморщенный, беззубый, пошатался пьяный по своему огромному, опустевшему двору (многие его друзья тоже сидели), потоптался с мужиками у винного магазина, порассказывал – и снова сел. Больше я о нем не слышал. Меня призвали весной. Я помню, как ехали мы на поезде через всю Россию, не зная, что нас ждет. Орали под гитару частушки. На остановках выбегали, чтобы глотнуть весеннего воздуха, который потом снился. И снились перламутровые облака в голубом небе. И коричневая талая вода между кочками. И нежно-розовые стволы берез. Окончив танковую учебку, я попал в Афганистан. Через две недели нашу колонну на перевале обстреляли душманы. Это был мой первый бой. Я не думал, что все будет так. Казалось поначалу, что играем, как в детстве: во дворе обувного магазина мы забирались в ящики и стреляли оттуда через щели из рогаток. Только жарко. Никому, я думаю, не приходилось измерять температуру в танке, когда снаружи на солнце семьдесят пять. И слава богу. Мы почти прошли перевал, как вдруг танк впереди нас беззвучно встал на дыбы. Меня оглушило взрывом, я понял это позже, в госпитале. Стоило прикрыть веки, я снова обливался потом, липким, едва на кипящим, пот застил глаза, заливался в открытый рот, а дышать было нечем. На марше после двух суток без сна туман то и дело сгущался перед глазами, в которые будто песку насыпали, и усилий стоило туман разогнать. В госпитале же все стало видно даже слишком отчетливо. Ясно, совсем близко, словно через окуляры бинокля, я видел, как вскидывается пушка, за ней и «морда» танка. Такое впечатление, что он начал вдруг вползать на отвесную скалу. Но никакой скалы впереди нет. Разбитая гусеница, точно огромная гюрза, бросается в сторону от дороги, к дувалу. И танк вспыхивает сразу весь. Впереди него пылает бурым пламенем «наливник», лежащий на боку. В госпитале я узнал от ребят, что шоферы сливают соляру мирным афганцам, не за бесплатно, конечно. А потом на этих бочках с соляркой с подложенными вниз минами не то что ЗИЛы, но и бронетранспортеры, и танки взлетают – от детонации. Наш танк подбили справа, с гор – так мне показалось. Игоря Андреева, ленинградца, механика-водителя, контузило. Схватив АКМ и вещмешок с «рожками», я кое-как вытащил Игоря через люк, и получилось, что подставил под очередь из крупнокалиберного пулемета, сам укрывшись. Мне пули раздробили ключицу, прошили насквозь легкое, предплечье. Множество мелких осколков от гранаты засело во всем теле. Боли не было. Она пришла потом. Вытащил меня боец из десантно-штурмового батальона по имени Павел Владычин (как я потом узнал). Помню его мощную хватку и колючую, мокрую от крови и пота щеку. И слова: «Держись, братишка, держись». Он еще отстреливался с левой руки. Сознание я потерял уже в темноте, когда бой был закончен и лишь изредка мелькали красные трассеры. Выжил. Почти поправился, хотя остался с одним легким и почти не сгибающейся рукой. Поверил в Бога и с подачи и с помощью Максима Горычева, журналиста, бравшего у меня интервью об Афгане, крестился в церквушке на излучине Волги близ деревни Свердлово. Женился. … Я узнал старика сразу, как только он вошел в вагон и ему уступила место молодая женщина. Это был Петр – старик. Он стал отказываться, потом благодарил. Голова его тряслась, левая рука будто что-то старалась нащупать. Он сворачивает во двор. Очень медленно, осторожно ступая, идет по тропинке, обходя лужи. |
|||||
| < Пред. | След. > |
|---|