ВИКТОРИЯ

Известно, что сердечная боль страшна, если вместе с ней приходит мысль о смерти. Многое может человек преодолеть – не дано ему преодолеть свое сердце, этот полый мышечный орган, имеющий форму конуса, размером с кулак и весом всего около трехсот граммов. При больших физических нагрузках человеческое сердце способно перекачивать больше тридцати литров крови в минуту. Но что такое физические нагрузки?
...Он сидел на краю ванны и, держа в руке бритву, заворожено смотрел на кровь, стекающую по руке, по длинному лучевому разгибателю кости. Тут и пол нечем вытереть, подумал он, глядя на расплывающиеся на черном кафеле капли. Вспомнилось: «У Сенеки, чье стариковское тело было истощено скудной пищей, кровь шла медленным током, и он взрезал жилы еще и на коленях и под коленями...» Ты, старина, не Сенека, усмехнулся он, поглядев в зеркало на мощный трапециевидный торс, облепленный буграми мускулов. Ночью под душем она начала его брить и будто нарочно порезала, а потом высасывала из ранки кровь. Уж не вампир ли она? Глаза ее были безумными… В коридоре послышался порхающий женский смех. За стеной включили телевизор. Хлопнула дверь. Он переложил бритву из правой руки в левую. Ошметки мыслей, воспоминаний, звуки, цветовые пятна перемешивались в голове, корежились, скрючивались, плавились, словно горящая фотопленка, и вязли, тонули в тумане – как тогда, в Москве одиннадцать дней назад, когда он лишь на первом этаже у постового милиционера, угодив в объятия казавшегося с каждой встречей все громадней борца-классика Ильи Муромцева, который, ласково помяв его, осведомился, как она ничего, как сын, или уже потом, в машине, когда тащился за троллейбусом по раздолбленному метромосту, поглядывая на Москву-реку и Воробьевы горы в сумерках, – он осознал, что это не кто-то, он, Аржанов в кабинете размером со спортзал, со множеством разноцветных телефонов, с вымпелами, кубками, часами – дарами фирм, просидел на краю стула четыре с половиной минуты, а до этого ждал в коридоре и в приемной, пока Гармаш вернется с совещания, примет фирмачей, подпишет бумаги, попьет чаю, заваренного смазливой секретаршей, которая не узнала Аржанова, хотя еще два-три года назад здешние девочки узнавали его по фотографиям в газетах и даже автограф, бывало, просили; и иные знакомые в последнее время не узнавали, он почти уже привык к этому. «Посидите, – кивнула она на кресло, стоявшее за шкафом, – Вячеслав Максимович сказал, что примет вас, но позже. А если что-то не слишком срочное...» «Да у меня вообще-то срочное», – улыбнулся Аржанов, почувствовав, что фальшивой, жалкой сложилась улыбка. «Ну, тогда посидите», – улыбнулась и секретарша, прижимая ключицей телефонную трубку к уху, мочка которого оттягивалась перламутровой серьгой, бережно, чтобы долгие перламутровые ногти не задевали клавиш, печатая подушечками двух пальцев, и замурлыкала подруге о том, как кто-то с кем-то на чьей-то тачке завалился на какую-то дачу, а вернулся только вчера, прогудев всю ночь со вторника на пятницу, а послезавтра еще куда-то отгружается... ...С ними бы на шашлычки, подумал он. Ради чего все? Вся жизнь? Чтобы сидеть теперь вот здесь и заслоняться позавчерашним «Советским спортом» от проходящих через приемную в кабинет, прикидываться, что не втоптан в дерьмо, а так просто зашел, демонстрировать развернутыми плечами, что кому-то еще – многим! – нужен и вообще все, как заверил ты Илюшу Муромцева, у которого своих проблем по горло, нормалевич. «Пройдите, пожалуйста», – устало кивнула секретарша незадолго до конца рабочего дня. Открыл одну дубовую дверь, вторую, пошел, утапливая туфли в ворсе ковра. «А, – неопределенно мотнул подбородком Гармаш. – Сколько лет, сколько...» Руки не подал. И даже сесть не предложил. «Слушаю тебя. Только имей в виду, я в цейтноте. Что ты хочешь?» Он бросил взгляд на часы и стал вращать мизинцем диск телефона, но передумал, положил трубку, что-то пометил в перекидном календаре, перелистал вперед и еще записал, повертел в руке паркеровскую ручку с золотым пером, раздумчиво посмотрел в окно. «Я слушаю тебя, – сказал, вспомнив и словно удивившись, что Аржанов у него в кабинете. – Да ты садись, в ногах, как говорится, правды... А впрочем, где она есть? Так что ты хочешь от меня?»
Съехав с метромоста, он поехал по Воробьевскому шоссе, у площадки обозрения развернулся и поехал в обратную сторону, мимо гостиницы «Орленок», где после Олимпиады они встречались с деятелями искусств и хором пели, пересек Ленинский проспект, с Профсоюзной свернул на Ломоносовский, где жили, когда они с братом Володей были маленькими, затем на Мосфильмовскую, мимо студии, где восемь лет назад пробовался на роль советского Тарзана, на набережной против Новодевичьего монастыря, где когда-то ловили с отцом плотву, остановил машину, вышел, облокотился на парапет и стал глядеть на воду – ничто не умиротворяло так, как течение, плеск воды. Рядом рыбачил небритый стесавшийся мужичок, который, показалось, и много лет назад здесь стоял. Он то замирал, глядя на поплавок, то яростно дергал удилище в разные стороны, будто зацеп или попалась солидная рыбина. «Клюет, папаш?» – спросил Игорь.