|
Страница 9 из 25
Закаты были не по северному выпуклые, обильные хоть и акварельными, но чистыми яркими красками, лишь в поздних уже сумерках перемешивающимися, блекнущими, нисходящими в размытую сиренево-зеленую полосу на горизонте над темно-коричневым зубчатым лесом. До прозрачности белых ночей было далеко, и потому звезды, редкие, колючие, проявлялись в срок, и окутывала не очнувшуюся еще обнаженную землю тьма и тишь, в которой гулко отдавались далеко в лесу удары молота, звенела малым колоколом наковальня. Федотыч в последнее время кузницу оставлял лишь на три-четыре часа, а иногда и ночевать оставался – ковал чугунные решетки для окон Спасской церкви, месяц назад приступил к давно, когда еще ни шатра, ни алтарного прируба не было, задуманному распятию, и оно, четырехметровое в высоту, полутораметровое в ширину, уже обретало форму, уже выкованы были фигура и лик Спасителя в терновом венце, в работе были фигуры Иосифа, Марии, ангелов... Федотыч и прежде был замкнут, немногословен, а теперь и вовсе будто дара речи лишился, не пил, никому ничего не объяснял, да и пускал к себе в кузницу только плотников-реставраторов, а по совхозным делам пришедшим – починить что-либо, подковать – дверь не отворял. Его лишили квартальной премии, права отоваривания каждый третий четверг в «Товарах повседневного спроса»... А когда лишили и обещанной путевки в санаторий «Северное сияние», пришла в дом к плотникам его жена, Тамара Львовна, крохотная морщинистая женщина, и сразу, с порога, будто прорвало в ней десятилетиями наболевшее, закричала на Дмитрия – что это он мужа взбаламутил, ему бирюльки, а муж ожегся уж так, что врагу не пожелаешь, от него, Дмитрия, все беды, и прошлые, и будущие, что не верит ни в Бога, ни в сатану, а взялся храм возводить...
– Думаешь, коли пентюх мой по дурости Христа на тебя похожим выковал, так ты и сам Христом стал?.. Думаешь, незрячие кругом, глухие и немые, один ты такой умный выискался, из Москвы на нашу голову!.. Да чтоб ни дна тебе, ни покрышки, изувер, сатрап ты, сателлит гадючий!..
Ругалась она – яростно и своеобычно – минут десять, пока не выдохлась, и потом опустилась на скамью, заплакала, закрыв лицо несоразмерно крупными, тяжелыми, жилистыми кистями. Дмитрий, сидя на кровати, взирал на нее с интересом. А когда вышла, встретившись с Дмитрием взглядом и напоследок вдруг попросив прощения – детишек кормить нечем, друг за дружкой донашивают, да и донашивать-то нечего, – Дмитрий поспешно вышел следом, но полчаса спустя нашел его Андрей, шагая к Ядвиге, сидящим на берегу. Разговаривать Дмитрий не стал.Цокали часы на буфете. Настойчиво и недовольно скреблись в подполе мыши. Посапывал за перегородкой негритосик.
– Много лет его знаю, – говорил Андрей, лежа с Ядвигой. – Пошли мы с ним на первом курсе в «Яму» на Пушкинскую, есть там пивная. На Кузнецком в магазине взяли портвешка, мешали с пивом, он мне и говорит, сам сказал: давай дружить. Потом орали на улице как идиоты: «Ты комсомолец? Да! Давай не расставаться никогда!!» Многое бывало. И наскакивал он на меня, я ему, конечно, лицо бил. И у подруг в общаге ночевали, в одной комнате...
– Что? – Ядвига прижалась к нему горячей необъятной грудью. Андрей, погрузившись в воспоминания, молчал.
– Он не святой! – вскрикнул зло, отпрянув от женщины.
– Тихо, Теодорчика разбудишь. Весь вечер кашлял. А кто его святым считает?
– Если бы непорочным он сам был или... Мы по пьянке пересменок с ним устраивали. Спим с девахами, наскучивает – меняемся. От одной и подцепили.
– Зачем эта грязь?
– Стерильная выискалась.
– Не надо.
– Да я и не тебе – себе рассказываю. Понять его не могу. И чем дольше знаю... Он ведь трус – Митька. Махались с парнями в общежитии, из-за Ирки, его же девчонки, которую он сам и подставил, он сбежал. И на собрании побоялся за друга нашего заступиться, хотя должен был. И потом проводить за бугор Славу Почивалова не пришел. Все были наши – девчонки, парни. Даже Лагунов, духовный наш папик, которому есть что терять, приезжал. А этот... трус.
– У него иногда взгляд какой-то отстраненный, – сказала Ядвига. – А может быть, он верующий? Грехи замаливает?
– Грехи... – Андрей сел на кровати. – Какие грехи?
– Ты только что рассказывал, как вы с ним... Зимой у меня в баньке, после вашей охоты на медведя, помнишь, когда он велел нам с Анькой раздеться и тереть вам спины, он то же самое хотел сделать, что вы в общежитии, да?
– Целый иконостас у тебя, – Андрей глядел на иконы, стоящие на полках в углу комнаты, на маленькую католическую статую Девы Марии с младенцем. – И католичка ты, и православная. Сама-то веришь в Бога?
– Как же в него не верить, Андрюшенька?
– В какого? В Иисуса Христа? Или в Судика-Мбамби?
– Он один для всех. А ты сомневаешься, как Фома?
– Фома, можно сказать, естествоиспытателем был. Ученым.
– Ты к Ане ходил, я знаю, – закрыв глаза, прошептала Ядвига. – Тебе мнится, что если вы оба...
– Дура! Нужна мне эта... Там, в Приморье, рыбаки брали ее, одну на всех, а когда приедалась, продавали японским рыбакам за ящик пива или за часы, а спустя неделю-две другие, пятые, десятые японцы или корейцы ее возвращали...
– Это он тебе сказал?
– Какая разница.
– Он неправду тебе сказал. Она рассказывала ему и мне, что так бывает у них на островах... на плавбазах, где мать ее, Аньку, неизвестно от кого родила... Но Аня не могла бы – неужели ты не понимаешь? Не видишь по ней! А Дмитрий... он будто не своей жизнью живет, а услышанной от кого-то, вычитанной в книгах... Понимаешь? Ты говоришь, он трус. Нет. Он не трус. В том году приезжали к Царю воры на разборку, как они это называют. Завели Толика в избу, стали бить. Мужики наши и плотники, которые тогда работали, подступиться боялись – воры топорами в избе махали. А Дмитрий сидел на бревне, сидел, да как вдруг схватит бензопилу «Дружба», врубил ее, вышиб ногой запертую дверь, вломился: «Бросай, – орет, – топоры! А то бошки всем поотпиливаю!..» Так и вывел их гуськом на свет с поднятыми руками... Все потом ждали, что вернутся они, но больше года уже минуло.
– Да, – помолчав, проговорил Андрей. – Пожалуй, он мог бы убить.
– А ты?
– Не знаю. Не мог бы – в том-то и дело. В том-то и разница. Потому что, если способен человек... «А Бонаротти? Или это сказка тупой, бессмысленной толпы – и не был убийцею создатель Ватикана?» Бред.
|
