| Воздвижение. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | |
|
Страница 5 из 25 – Где-то я читал. – Конечно. Столько понаписано, что не разберешь, где жизнь, а где... Волка того не убили. Собрались полдюжины мужиков, взяли ружья, пошли за ним – он звал куда-то. Прошли лес, поле, перелесок. Сумерки уже сгущаются, а волк все скачет впереди по снегу и озирается, мол, не отстали? Почти в темноте выбрались на поляну, по краям волчьи глаза светятся, не меньше сотни, а посреди лежит прекрасная обнаженная девушка, замерзшая, в панцире льда, с широко раскрытыми голубыми глазами... – Мить. Иди ты знаешь куда? – Знаю. – Все-то ты знаешь. – Позапрошлой зимой работал у меня очередной «химик». Когда я приволок убитую сучку, маленькую, почти щенка, зэк прослезился, на нее глядя. А меня обматерил и чуть с топором не бросился. И все из-за Высоцкого, из-за его песен о волках. Они Высоцкого боготворили. Каждая песня – как Нагорная проповедь. Наркотик тоже своеобразный. Торчали под его хрип, не думая ни о чем. Тот слезливый «химик» мне рассказывал, за что мотал срок: под портвешок слушал ночью «Нинку», раз двадцать прокрутил, мать попросила потише сделать, он ее напильником в живот, а сестренку двенадцатилетнюю, которая спала в соседней комнате, изнасиловал и головой об угол, чтобы не плакала. Но за Семеныча глотку перегрызет. Я бы таких стрелял. Как волков. Хоть и уверяет Гриша Учитель, что только тот имеет право жизнь отнять, кто ее дал. – Анархоэволюционист, – мелко усмехнулся Андрей. – Знаешь, память у Учителя, как у ЭВМ. На зоне, видно, потому и не слишком гнули – часами читал им поэму про Луку Мудищева, блатную лирику, Высоцкого пел, Есенина. И мгновенные портреты их делал, на которых зэки на лихих американских ковбоев походили. «Химия» закончится, в одночасье за речку свалит. Никакими коврижками из «Товаров повседневного спроса» не удержишь. – Скорей всего, – кивнул Дмитрий. – Нет, это сюр – Чаадаева в совхозе отыскать среди собраний сочинений Суслова и пособий для доярок. Вновь появились четкие волчьи следы. Промахнула по краю поля, сверкнув сталисто-изумрудным опереньем, сорока, вскрикнула, словно предупреждая о чем-то; Дмитрий с Андреем шли, обходя густые ельники и завалы, замечая прямые высокие сосны и ели, но отвечающего требованиям старых мастеров ствола не было видно. Присели на поваленное дерево перекусить – хлеб, репчатый лук, горячий сладкий чай из термоса, настоянный на травах. Прошли неглубокий овраг, поросший кустарником. Поднялись на сопку и увидели бескрайнее бугристое поле с хилыми деревцами, гнилыми и торчащими из снега пнями, кореньями и сухим камышом. – Лесоповал, – сказал Дмитрий. – Шумел сосновый бор – сейчас на дне реки догнивает, по которой его пытались сплавлять. А здесь болото. Где-то недалеко лагерь заброшенный. Егерь говорил. Давай по краю к просеке. Километра через полтора вышли к огромным двойным воротам с перекошенным полусгнившим створом. Видны были остатки вышек, обрывки ржавой колючей проволоки на поваленных столбах. Бараки, длинные, черные, хоть и почти без кровли, с торчащими стропилами, с зияющими дверными и оконными проемами, стояли в снегу массивно, коренасто, как стоят десятилетиями крестьянские северные избы в обезлюдевших деревнях. Медленно пошли друг за другом, след в след, по плацу, где некогда выстраивались зэки на поверку, зачитывались указы, по утрам в заполярной черноте, рассеченной прожекторами, гармонист бравурно наяривал «Широка страна моя родная» и зэки брели строем к воротам, над которыми полоскался на ветру кумач со словами вождя «Труд в СССР есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Вошли в барак. Когда глаза обвыклись в полумраке, разглядели нары, проломленные половые доски. Прошли барак насквозь и уперлись в железную дверь с замком. Андрей сбил замок тяжелой железякой. Лестница вела вниз. Казалось, долгое время пионеры сносили туда металлолом – проход в камеры БУРа был завален заржавленными сетками, цепями, кольцами, прутьями, проволокой, решетками. – Давай как-нибудь разгребем, – сказал Андрей. – Может, найдем там чего. А если мой дед в этом лагере сидел? – Здесь в округе несколько лагерей – и в каждом такое чувство. – У тебя что – тоже? Ты не говорил. – Сказывали старики, что был здесь начальник лагеря, без памяти любивший свою жену и дочь, которые жили в Архангельске. И вот приезжает дочь на праздник Великого Октября. Ну, папаша для нее парад, конечно, устроил, все такое. А вечером приходит дочка в слезах, говорит, изнасиловали ее зэки. Врубили прожектора, выстроили всех ночью на плацу. Долго ходила она между рядами, вглядывалась в лица. Выбрала из полутысячи человек семь, симпатичных. Мол, не уверена, темно было, но не исключено, что они. Ступай, доченька, домой, говорит начальник. Нет, отвечает она, я останусь, можно, папочка? Хлебнул он еще водки и стал с охранниками избивать этих семерых, требуя признания. Дочь вопила, рыдала, хотела остановить, да бесполезно – вошел папаша в раж. Зэки стали недовольство выказывать, тогда начальник схватил автомат и ну поливать их очередями. Больше сотни уложил. Потом выяснилось, что влюблена была дочка в Любовь Орлову, актрисой мечтала стать. И разыграла сценку, этюдик такой – про то, что изнасиловали. Зашли в караульное помещение. Андрей заметил на стене двужильный провод. Отставил доску, поднял арматуру – на стене висел телефон с полувывалившимися внутренностями. – Позвоним? – Он снял трубку. – Кремль? Мне, пожалуйста, Лаврентий Пал... – Он осекся, кадык его поднялся и замер. Протянул трубку Дмитрию. – Слушает четырнадцатая, – говорил где-то совсем рядом усталый женский голос. – Да, четырнадцатая слушает... Алло... Дмитрий осторожно, словно провод был дремлющей гадюкой, повесил трубку на рычаг. – Дела, – проговорил Андрей, выжимая усмешку. – Пойдем отсюда, – проговорил обескровленными дрожащими губами Дмитрий, взяв Андрея за руку. – Да ты чего, Мить? Забыли отключить – нормально. – Да? – Дмитрий снова снял трубку. – В самом деле. – Четырнадцатая слушает. – Девушка, простите, вас Наташа зовут? Оля?.. Нет, крайне важно. Может быть, судьба, откуда вы знаете? Нина?.. |
| < Пред. | След. > |
|---|