| Воздвижение. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | |
|
Страница 4 из 25 – И миллионы, сделанные из этого гуано, дедушка оставляет тебе в наследство? – Сомневаешься? – Сколько миллионов-то? – Свыше восьми. Правда, не знаю, в какой валюте. – А может – в гуано? – Все может быть. По небу тащились тучи. Снег подернулся за ночь наждачно шершавой коркой, с гулким хрустом лопающейся под сапогами. Вышли на большак. – Никого, – сказал Андрей. – Будто последние мы. – А мы и есть последние – в каком-то смысле. – Все же понять не могу, как ты здесь два года? Удавиться можно от тоски. Тебе улица Горького не снится? – Мне вообще ничего не снится. Разве что бабы иногда. И австралийский дедушка на смертном одре. А Кузьмичу нашему Москва часто снится – Зарядье, Арбат, Столешников... Хоть и не был он там шесть лет. – Что с ним? – Прописку не выдержал. В первую ночь на зоне прописывают – бьют кулаками, ногами, тамбурами, то бишь табуретками, железными прутьями. До полусмерти. Если не подписывается, как говорят, на метлу, выдерживает – живет более-менее, мужичком становится. Кузьмич не выдержал. И опустили. Зубы выбили, когда он носки чьи-то выстирал, повесил сушиться, а их кто-то спер. Свернули с большака на проселок, обогнули карьер и вошли в лес. Там снег был выше колен, но уже порист, усыпан корой и иголками. Петляли между сосен следы зверьков. – Метров двенадцать, а то и четырнадцать нужно, – сказал Дмитрий, оглядывая стволы. – Не меньше, чем двухсотлетнюю. Плотное должно быть годичное кольцо – миллиметра полтора. И чтоб без сучка, без задоринки, без единого порока. – Он до сих пор свою Ксению любит? – Бог его знает. – А ты бы что сделал, если бы застал жену со своим отцом? – Когда сюда его прислали, я решил, что явный сдвиг по фазе. Но откинувшиеся мои «реставраторы» объяснили. Он и с собой покончить пытался – вены резал, голову разбивал о «шубу» в штрафном изоляторе. А потом стало наплевать. Как тебе вот эта? – Дмитрий остановился под высоченной раскидистой сосной. – Видишь зарубку? Я помечал ее, хотел на восьмерик. Молода для креста. Не выдержит. – Жена его официанткой на теплоходе? – С праздниками его поздравляла. Приходит к годовщине Великого Октября открытка с видом Гонолулу или с подмигивающей японкой в бикини – можно представить зэковскую реакцию. – Царь какой-то бешеный, а? Глаза ни с того ни с сего кровью наливаются, слюна брызжет, зубы стальные скрежещут. – Заправила. Вот здесь, в низине, прошлым летом бересту заготавливали. Я рубероид под тес шатра подкладывал. Но понял, что он гниет и портит дерево. Раньше бересту клали. Мы ее во время цветения шиповника заготавливали, она тогда отрывается, сама почти отходит. Но комарья, мошки, оводов – тьма тьмущая! Царь хлестал, лупил себя по шее, по щекам – как завопит вдруг, весь в кровище: «Пошел ты со своей берестой, чтобы я, без пяти минут законник!..» Неделю на койке провалялся перед телевизором. Я ему ни слова. Сам однажды утром встал, взял топор – и к церкви. Дошли до поляны, за которой зимой Андрей рухнул в медвежью берлогу. В тот день с рассвета бродили с ружьями по лесу, и в сумерках Андрей от усталости едва передвигал ноги с широкими охотничьими лыжами. Вдруг Дмитрий впереди остановился. Обернулся, прижав палец к губам. Показал, чтобы Андрей ждал на месте, а сам снял ружье и потихоньку двинулся. Дойдя до конца поляны, подозвал жестом Андрея. «Тс-с-с, – прошептал. – Видишь бугор между елями? Он. Дальше лощина и болота. Здесь его следы видели много раз, осенью по чернотропу. И по первому снегу». – «Мало ли – следы. Весь день по следам якобы ходим». – «Проверим?» – «Давай». Андрей ринулся вперед, но, услышав, как Дмитрий взвел тугие звонкие курки, оглянулся – Дмитрий держал снежный бугор под прицелом. «А если и в самом деле берлога? – У Андрея похолодел затылок. – Вякнуть не успею, снесет лапой полчерепа. Но не возвращаться же. Влип. Того гляди медвежья болезнь начнется. И стоять – бездарно». «Давай назад», – шепнул Дмитрий, и хоть лицо его было напряжено, серьезно, Андрею померещился оттенок издевки. Он хотел развернуть плечи и небрежно этак сплюнуть, но слюна исчезла, пересохло во рту. Он двинулся вперед, чувствуя, как с каждым вздохом жарче, оглушительней становится дыхание и закладывает уши, а между лопаток тянется ниточка ледяного пота. «Падай сразу, если что», – донесся из-за спины шепот. Андрей снял с плеча «тулку», тоже взвел курки. Последний раз он в юности, лет семнадцать назад, охотился на медведя. Но тогда было много охотников, бывалых, а теперь двое, да и можно ли положиться на Дмитрия? Промажет или с перепугу бросит ружье и побежит? Нет – Андрей почему-то уверен был, что Дмитрий не промажет и не побежит. Иначе воротился бы. Иначе не вставал бы уже много недель чуть свет, чтобы дотемна стучать топором, ворочать бревна, вкатывать их на шатер, не падал бы от усталости, когда перед глазами, как по ночной воде от лягушек, расходятся круги, не деревенел бы на строительных лесах под просекающим насквозь ветром, – он не оставил бы Москву, как бы там ни было, если бы сомневался, что Дмитрий не побежит и не промажет; он уповал, он почти верил, хотя само обглоданное это слово «вера» на поверхность сознания – не только в связи с однокашником, вообще – всплывало потаенно. «Держись!» – успел крикнуть Дмитрий, Андрей взмахнул рукой, чтобы схватиться за ветку, не достал и провалился в преисподнюю. Медведя там не было. Потом Дмитрий спрашивал, что чувствовал Андрей, когда падал и когда сидел в снегу. Андрей не мог ответить. Ничего не успел почувствовать. А себе исподволь признался, что сердце от страха едва не лопнуло, но в сознание так вкогтилась вера: если Дмитрий рядом – есть надежда, что и страх не сумел веру выдрать. Это и терзало, жгло изнутри, как способна жечь лишь безадресная ревность. А Дмитрий вдруг рассмеялся: «Медведя там и не могло быть – год назад застрелили». Андрей едва сдержал себя, чтобы не дать ему в ухо. – Без лыж-таки тяжеловато. Гляди, след в след прошли. Утром. Раньше здесь много было волков. Я в сумерках с верхушки старого шатра видел в бинокль, как они по полю шастают. Потом с вертолетов многих побили. И в загонах. Я сам троих – двух сучек и матерого красавца. Здесь, кстати, и одичавшие потомки лагерных собак были. Мужики рассказывали, что сын волка и одной из тех собак стал вожаком стаи. Хитрый был, повадки людей знал. И не охотился, а будто мстил за что-то. Долго его взять не могли. Пока сам в деревню не пришел. Утром идут люди, а он сидит, поджав хвост, на перекрестке у магазина. И смотрит так, будто сказать что-то хочет. |
| < Пред. | След. > |
|---|