Потом в Москве Андрей пытался вспомнить, каким образом без лестницы, отлетевшей в сторону, оказался он на крыше четверика и что увидел в мерклом свете, падавшем из пролома наверху. Торчащая из-под бревен красная рука... Царь сидит у стены, ног не видно, лицо искажено, будто улыбается, один глаз подмигивает... Олег Кузьмин, лежащий на животе в крови, весь переломанный, уцелевшей рукой нащупывает в темноте очки... С Гришей Учителем они вытащили из-под бревен Анну. Она была мертва. И Федотыч был мертв. Олега Кузьмина и Царева, пришедшего в сознание, надо было срочно везти в больницу на Медвежью горку. От старика Климентича, весь день просидевшего у церкви, толку не было – он лишь крестился и что-то шептал. И Гриша одеревенел, увидев размозженную Анну. Разорвав свою рубаху, Андрей, как в армии на учениях, когда друга его придавила самоходка, перевязал Царю плечо и грудь, перевязал и Олега, начинавшего выходить из шока. Лишь в совхозе можно было достать машину, и Андрей, скинув овчинную тужурку, побежал туда. Уазик стоял у входа в дирекцию. Дверь была заперта. Андрей взлетел по лестнице, ворвался в кабинет директора – в кресле за столом сидел Корнаухов и сосредоточенно что-то писал.
– Сергей, машина нужна!
Корнаухов продолжал писать.
– Сергей!
Положив ручку и посмотрев раздумчиво на пресс-папье, на настольную лампу, на часы, в ту секунду, когда Андрей намеревался шарахнуть его графином по лысине, Корнаухов произнес подчеркнуто вежливо:
– Да, я вас слушаю, Андрей Егорович.
– Крест рухнул... ветер.. в больницу срочно!
– Кого? Какой крест?
– Анну, Олега Кузьмина, Царева... крест они ставили!
– Черт! – саданул ладонью по столу парторг, упал стакан, из него высыпались карандаши. – Я говорил, я так и знал, что этим кончится!
Разместив покалеченных в машине, Корнаухов сел за руль, Андрей – за спинку заднего сиденья. Поехали в темноте по ухабистому проселку. Царь стонал, Олег Кузьмин, белый как известь, молчал, лишь когда машину резко встряхивало, тихо что-то шептал. Корнаухов, твердя: «Говорил же, говорил, ведь люди же, я говорил, так я и знал!» – вел машину профессионально, и через час они колотили руками и ногами в запертую дверь больницы. Открыла заспанная, вареная нянечка, долго не могла взять в толк, что от нее хотят. Выяснилось, что доктор третьего дня уехал в город на переподготовку и будет через две недели, есть медсестра, но пожилая, хворая и живет в соседнем поселке, до которого через лес по болоту полтора километра, а вокруг будет все десять...
Вынесли из машины Толю и Олега. Андрей остался с ними в больнице, а Корнаухов поехал за медсестрой и на рассвете привез ее, но Царь скончался минут за десять до их приезда; умирая, он куда-то рвался, страшно матерился, непонятно откуда взяв силы, а осталось на губах слово, которое он с детства, может быть, отдельно от других и в первозданном, неопороченном рабски его значении не произносил вслух, но с которого начинается все и которым заканчивается, как бы ни прожил жизнь, слово очищающее и прощающее – «мама».

– Москва, пройдите в кабину.
– Спасибо, девушка. Алло... Алло, Митя, ты? Наконец-то я тебя застал, весь день звоню. Срочно вылетай!
– Что случилось?
– Ты слышишь меня? Срочно! Ставили крест, он рухнул, Царь, Федотыч, Анна... задавило их бревнами. Олег в очень тяжелом состоянии в больнице. Слышишь?
– Слышу.
– Я встречу тебя в аэропорту – Корнаухов даст машину.
– Я постараюсь, Андрей.