17

Поздним утром разбудили его голоса, доносившиеся с церкви. Он выглянул в окно и увидел на крыше четверика Гришу и внизу голых по пояс Царя, Олега Кузьмина, Федотыча, втаскивающих по эстакаде наверх бревно для креста. Оделся, глотнул чаю, вышел. День был тихий, солнечный. Ослепительно сверкал на фоне ярко-голубого неба шатер. Вокруг церкви на бревнах сидели старушки в белых платках, кучер Климентич и двое стариков, одетых еще по-зимнему, в валенках и ободранных ушанках с дырками от звездочек. Старики дымили самокрутками, задирая кверху поросшие седой щетиной подбородки.
– Продрых? – усмехнулся Климентич, завидев Андрея. – Чего ж ты – в такой день? Небось всю ночь с Ядвигой своей колобродил?
– А тебе что? – огрызнулся Андрей. – Завидно?
– Моя завидка уж давно вниз смотрит, – ощерился сжеванный старческий рот. Старушки захихикали. – Ты подсобил бы мужикам, чем тут выстаивать. Вообще-то я был против, чтоб без Митьки, Митька у вас голова. Но вот уперлись, понимаешь, рогом. Ты ступай к ним, сила в тебе тоже бычья, как в Федотыче.
Андрей обошел вокруг церкви. Начал подниматься по лестнице, но кто-то невидимый взял его за штанину и стащил вниз. Андрей присел на чурбан. Царь метал в него сверху каленые взгляды, но молчал. У Андрея такое было чувство, будто он не имеет отношения к происходящему – сидит в партере и смотрит, как актеры на сцене разыгрывают то ли фарс, то ли абсурд. Гриша орал сверху, Федотыч тоже орал, Царь с Олегом, стиснув зубы, обливались потом, хотя было нежарко, а вокруг на бревнах сидели старушки и старики (буденновец Климентич, зверски замучивший священника, рядом с полоумной дочерью того священника) и крестились, глядя вверх и глядя на разрисованный русалками, орлами, чайками, волками и прочей живностью бугристый торс Царя. Андрей еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Но когда бревно втащили на потолок четверика, поставили вертикально и, перекурив, начали поднимать, ему вдруг захотелось, чтобы оборвался трос. Он испугался своего этого желания, попробовал избавиться, выгнать или разорвать на куски внутри себя и затаить, чтобы никто никогда не узнал, однако ничего с собой не смог поделать; то замирало сердце, то колотилось по ребрам, кровь кипела в висках и под веками, он зажмуривал глаза в преступной надежде, что услышит грохот, вопли, стоны, но слышал лишь скрежет лебедки и, подняв горячие веки, видел, как медленно, по сантиметру поднимается бревно, вот оно вошло наполовину в шатер, к полудню уже не видно его через окно восьмерика и голоса доносятся чуть ли не из луковки, и вот-вот появится верхушка над церковью на сорокапятиметровой высоте, он готов был молиться, чтобы хоть что-то помешало, лопнуло, оборвалось, обрушилось, обломилось, и пусть погибнут они, все или не все, иначе, если им удастся, совершится величайшая несправедливость, потому как начато и создано все это – храм, самое чистое и нравственное на земле – человеком нечистым, неверящим, лживым. Но беспощадно скрежетала лебедка и гулко летали в шатре, как мячи, голоса. Солнце было еще высоко, когда блиставшие доски шатра вдруг погасли, небо затянули сперва жидкие хлопчатые, а потом облака погуще, потемней. Зашуршали от прохладного северного ветерка березы, скрипнула сосновая ветка, и упали под ноги Андрею две шишки. Пахнуло рекой. Затявкали, подвывая, собаки в деревне. И тут раздался сверху яростный крик Царя:
– Хор-рош! Есть!
Подняли под главу. Застучали молотки – стали зашивать досками, чтобы бревно не накренилось. А ветер все усиливался. Андрей встал, поднялся по лестнице на южном фасаде и крикнул через окно восьмерика:
– Парни, ветер!
Но продолжали надсадно, неумолимо стучать молотки.
– Слышите, парни?
– Слышим, слышим – козел! – упал сверху на голову Андрею голос Царя.
В избе Андрей долго старательно омывал под рукомойником руки. Разогрел позавчерашний борщ, налил тарелку до краев, отломил кусок хлеба и сел за стол так, чтобы видно было через окно церковь. Ел не торопясь. Борщ был наваристым, но чуточку недосоленным. Андрей взял щепотку соли, подсолил, старательно отряхнул от соли подушечки пальцев. Ровно в семь сверкнуло на шатре солнце, заблестела изумрудная трава на склоне и тучи, безнадежно сомкнувшись, устремили день к преждевременным сумеркам. Появилась возле церкви Анна в бушлате Дмитрия.