16

В первом часу ночи Гриша ушел спать. Андрей остался на берегу. Застегнув молнию куртки, обхватив плечи руками, сидел, смотрел на небо, не обращая внимания на не перебесившихся еще весенних комаров. Замерли над головой протяжные узкие, с неровными краями, словно на полосы разрезанные тупыми ножницами, облака. Справа – на северо-западе, над деревней, над церковью – небо еще прозрачно розовело, а слева было сумрачно-пурпурным, непроницаемым.
Прохладный ветерок шуршал изредка в камышах на той стороне излучины. Выли на другом конце деревни собаки. И где-то очень далеко куковала кукушка. Андрей стал считать и сбился, подумав о том, что давно не сидел вот так один белой ночью на берегу и не было на душе у него так холодно и мутно. Жалко себя было. Совсем недавно еще он мечтал наложить, словно кальку, свою судьбу на судьбу гениальнейшего безумца – Антонио Гауди-и-Корнета, который служил своей возлюбленной Барселоне, как Дон Кихот Дульсинее, который почти осуществил извечную мечту человечества об абсолютной гармонии человека с окружающим миром, о городе, лишенном координат в пространстве и времени, воплощающем то, чего нет нигде, – такова Атлантида Платона, таковы города Море, Филарете, Скамоцци; Гауди, который не строил, не испытывал мук творчества, а играл, подобно ребенку в песке на берегу моря, подобно Амфиону, извлекавшему из лиры столь сладкие звуки, что вечный мрамор – высшая чистота земли – сам стал складываться в колоннады, стены и ступени; Гауди, который в молодости начав возводить храм Отпущения грехов, говорил, что это дело трех поколений, но свою апостолическую миссию он постарается выполнить до конца, – и выполнил, храм, неповторимый, не имеющий на земле равных и подобных, продолжает строиться по сей день, сам же Антонио Гауди прожил долгую жизнь и скончался по дороге к храму – погруженный в свои думы, шел на работу и попал под первый в Барселоне торжественно пущенный трамвай; долго не могли установить личность погибшего, думали, какой-то нищий.
Андрей сидел на берегу. Небо темнело. Журчала вода на каменистой отмели, шептались камыши. Пахло илом. Что же случилось? Ничего особенного. Себя он победить не смог. Достало мужества признаться, что обречен – по французской притче о троих несущих камни людях, у которых спрашивали, зачем несут, и один отвечал, что просто несет, другой – за деньги, а третий – строит Руанский собор, – Андрей понял, что обречен нести камень за деньги и не построит Руанский собор. А Дмитрий... «Поднимем», – сказал Царев сиплым, надорванным голосом. «Воздвигнем», – сказал Олег Кузьмин. Как удалось ему оживить эти усыпленные, убиенные души? Дерзко и с холодом, играючи, ни у кого не спрося на то позволения, он разбудил, нет – он взял на себя миссию Бога, он замахнулся на Бога, но в жесте этом не надорвался, подобно Люциферу, ибо Люцифер-то верил, а этот никогда не верил ни в Бога, ни в черта. Ни в кого. А Андрей пришел, чтобы причаститься к его делу. И просил прощения... Церковь возвышалась на холме, устремленная в мрачное, тревожное, куда-то движущееся и замершее, апокалипсическое небо. Он сам не ведает, что создал. Он – не Гауди. Тот был святым. В своем отечестве пророков нет, верно, но какой же он, Дмитрий, его бывший однокурсник, весь из противоречий и пороков сотканный – пророк?
Андрей встал, пошел по берегу к излучине, остановился на холме и стал оттуда смотреть на церковь. Тучи висели над ней, а шатер был обведен отблесками брусничной полосы на горизонте, точно нимбом, и казалось, церковь много выше, чем на самом деле, она парила над окутанной ночным туманом землей. Не укладывалось в голове, что всего три месяца назад закончен шатер, да и всей церкви год-два, а не триста с лишним, не тысячу, не стоит она здесь испокон веку, сколько существует земля. И подумал Андрей, что двадцать четыре века уже человечество заблуждается, считая, будто грек из Эфес Герострат сжег храм Артемиды Эфесской – чудо света, чтобы обессмертить свое имя. Он остался в истории благодаря любви. Любовь всегда гибельна, иначе это не любовь – влечение, похоть, эгоизм, самоутверждение, что угодно, но не любовь. А Герострат влюблен был в храм Артемиды с неземной, недоступной людям силой и не смирился с тем, что уйдет с земли хоть в ад, хоть в рай, а храм останется и больше уж никто из смертных так его боготворить не сможет. Но как же Гауди, его апостолическая миссия? То Гауди...
В тот вечер после открытия персональной выставки Лагунова, который одно время был ближайшим другом Митиного отца и довольно небезуспешно претендовал на роль общего их духовного отца (первокурсниками они провели у него в мастерской времени едва ли меньше, чем на лекциях , чему способствовали, правда, и так называемые ассистенты художника, натурщицы, а точнее говоря, отборные московские путаны, работающие по ночам в гостиницах «Интурист»), – после нескончаемых фотовспышек, выхватывающих из разодетой элитарно-дипломатически-торгово-представительной толпы то скорбную думу на лике Лагунова, то голливудскую улыбку, искрометные афоризмы по поводу исторического предначертания Руси и его, Лагунова, скромной роли в судьбе Отчизны, о русских иконах, принесших себя в жертву, – в разгул бесовщины расстрелянных, порубленных, сожженных, но бессмертных, о реализме и реалистах как горстке героев, чаще безымянных в этом продажном мире, удерживающих бастион, завещанный дедами, русскими великанами-реалистами, от всевозможных измов, о вечном бое, который будет вести он, скромный Лагунов, покуда способен держать духовный меч, вложенный в его десницу Дмитрием Донским, Андреем Рублевым, Сергием Радонежским, Федором Достоевским... – после всего этого поехали в мастерскую, где чуть ли не до рассвета художник земли Русской продолжал борьбу с бесовщиной, врагами, которые кругом, растлителями нации и человечества, продажными шкурами, разбазарившими великую Россию, духовными мастурбаторами, некрофилами, скотоложцами, кровосмесителями, кастратами, а кончилось тем, что Слава Почивалов, когда вышли на пустынную онемевшую улицу, сказал, подхохатывая в густющие усы: «Загнал-таки Жору. И одну из Варь запродал».