|
Страница 3 из 25
В Москве в Росреставрации он случайно увидел черно-белые любительские снимки раскатанной по бревнышку и почти уже восстановленной Спасской церкви и узнал, что это работа Дмитрия Нечаева. «Он наплевал на все не только наши, но и на рекомендации академика Охлопникова, ему твердят, нельзя раскатывать, он согласился, но приехал и раскатал, проект реставрации зарубили, а он говорит, что проекты значения не имеют, в старину, мол, плотники думали с топором и строили порой неправильно, руководствуясь врожденным чутьем и навыком, по собственному разумению, рубили храмы не по чертежам, а как мера и красота скажут», – Андрей узнал, что это работа Дмитрия, с которым учился пять лет, с которым копал и закапывал, чтобы лишний раз не нагибаться, картошку на колхозном поле, играл по ночам в преферанс, с которым ходил к девчонкам в общежитие, пил пиво в «Яме» на Пушкинской и на Сретенке, спорил о средовом подходе, доминантах, золотом сечении; вспомнилось прошлое лето в Москве – пыльные автобусы туристов, нескончаемые очереди за водкой и колбасой, лужи в тополином пуху, лето, не отличавшееся от прошлых, но когда в одночасье, казалось, а на самом деле исподволь все то, что имело весомый рельефный смысл и служило гарантом для будущего, сделалось бессмысленным и бесполезным; вспомнилось, как добирался он сюда, с сумкой через плечо выйдя из дома ночью, в дождь, – трое суток сидел в аэропортах из-за осеннего тумана, потом на попутном грузовике, на подводе и восемнадцать километров пешком по разбитому проселку, по хляби – проклиная все; и как захолонуло внутри, застыло сердце, когда сквозь мглистый рассвет увидал он церковь на пригорке, окруженную мокрыми драночными крышами изб, амбаров и оголившимися деревьями, и как шептал он, отлепив язык от пересохшего неба, не веря, отказываясь верить: «Митька? Нет, нет, быть не может, нет, неправда...»
Подвывали робко друг дружке и разом вдруг, будто услышав что-то сверху, замолкали дворняги. В воздухе по-весеннему пахло водянистым снегом. «К Ядвиге? – подумал Андрей. – Да ну ее. Завтра ведь ровно в семь придет, ни на минуту не опоздает». Светились голубым окна избы-пятистенки – плотники смотрели программу «Время».3 – Чай готов, – послышался унылый голос Кузьмича. – Свет зажечь?
– Я тебе зажгу, тля, – просипел сквозь сон Царь, поворачиваясь к стене, но резко сбросил одеяло и сел. – Подъем! – рявкнул.
В полумраке, в запахах портянок, кислой капусты, размокших окурков, золы заскрипели пружины кроватей, зашуршала одежда, загремели пересохшие за ночь у печки кирзовые сапоги, послышались смачные протяжные зеванья.
Андрей вышел на улицу пробежаться и обтереться снегом, остальные, кое-как умывшись по очереди из рукомойника, сели пить чай.
– Ну и как гастроль? – осведомился Учитель.
– Гастроль как гастроль. – Царь подлил в чашку кипятку из самовара.
– Не узнаю, Царь.
– Все меняется, говорили в старину. И течет все.
– Может, на философа пойдешь, когда подчистую откинешься?
– А ты опять в хипы подашься? Или в эти... Кто там теперь? Металлисты, панки, рокеры – козлы, тля, рога бы им всем поотшибать. Кузьмич, а, Кузьмич. – Олег Кузьмин поднял мутные глаза, прижимая пальцем к переносице сломанную дужку очков. – А дыра твоя загорает где-нибудь на Галапагосских, а? Гляжу на тебя, в натуре, еще в зоне приглядывался и мыслил: ведь это ж надо быть кем-то, мужиком надо быть, чтоб отца, батю собственного, родного папика взять и замочить. А с мастью ты – ко-зел, – слово это Царь произнес не грубо, не ругательски – раздумчиво, с ноткой сочувствия в голосе. – Скунс уругвайский.
– Я не убивал, – буркнул Кузьмич. Царь расхохотался.
– Зимой не пашут – не убивал. Чего уж теперь несознанку давить. А кто мочканул? Он? – кивнул Царь на Учителя. – Или я? Я когда узнал, на твое место себя как бы определил. И решил, что с таким же успехом пахана мог замочить. Хоть и не помню его. Пацаненком был, когда ихний траулер перевернулся и потоп. А вот мать...
– Мать-то здесь в какой детерминации? – перебил Учитель, но Царь вздернулся, едва не заткнул ему рот своей пятерней, корявой, раздавленной тисками в первый еще срок.
– Глохни, тундра! Только вякни что про маму!
– Кому ч-чаю? – заикнулся Кузьмич.
– Пшел ты со своим чаем, шестера долбаная. – Царь повалился на кровать и, закинув руки за голову, уставился в потолок.
Вошел Андрей с раздувшимся, мокрым, пышущим силой торсом, стал тереться своим махровым полотенцем-простыней. За ним вошел Дмитрий.
– Утро доброе, как почивалось? – Дмитрий по обыкновению был выбрит, тщательно, волосок к волоску, причесан, свеж, будто вовсе не спал, да ему это и не требовалось. Пахло от него французской туалетной водой. – Запашок у вас, мужики. Проветрили бы. Толя, что случилось? С Федотычем не хочешь поковать решетки? Олег с Гришей прируб будут доводить. А мы с Андреем – в лес.
– Дерево на крест искать? – осведомился Учитель.
– С молитвою, как говорили старики. – Дмитрий подмигнул всем сразу, Кузьмич в ответ вяло улыбнулся. – Писем мне не было? 4 – От кого ты писем ждешь? – полюбопытствовал Андрей.
Шли по развороченной тракторами безлюдной улице – мимо «Товаров повседневного спроса» с сиротливо мерцающей круглые сутки лампочкой на углу, сигнализацией на окнах и гигантским ржавым замком на двери, мимо массивных черных изб, амбаров, крытых колодцев, покосившихся, утопших в снегу изгородей, мимо клуба с давно выцветшим обветшалым плакатом «Все на выборы!»
– От двоюродного дедушки, – ответил Дмитрий. – С атолла Зеленое гуано. Есть в Тихом океане такой небольшой атолл.
– А что твой дедушка делает в Тихом океане?
– Долгая история. В Канаде жил. В Бразилии. В Австралии. Во время войны на Зеленое гуано перебрался – у него там ферма и одна из крупнейших в мире фабрик по переработке гуано. Он миллионер. Но теперь уж совсем плох.
|
