| Воздвижение. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | |
|
Страница 17 из 25 Провисла от печки до простенка между окон тягостная тишина. Слышно было, как стрекочет дождь и подвывает в печной трубе ветер. – Неужели все лето будет таким? – сказал Андрей. – Может, – ответил Дмитрий. – Зимы-то не было. – А в Сан-Франциско снег метровый выпал, – заметил Учитель. – Бразилия в пожарах. И Новая Зеландия. Дыра растет не по дням, а по часам. Песец к нашему голубому шарику подкрадывается незаметно. Будет над чем посмеяться. И Россия – последнее прибежище духовности – мир не спасет. Потому что некому будет ее не понимать умом и безуспешно мерить аршином общим. А она без этого не может. На том стоит. – Да что ты знаешь о России? – бросил Андрей. – Ничего, – согласился Учитель. – Но изредка обыкновение имею обращаться к отрывкам из вечной русской думы. Петр Яковлевич Чаадаев, например, полагал, что одна из наиболее прискорбных черт нашей своеобычной цивилизации в том, что мы еще пытаемся открыть истины, давно ставшие избитыми в других местах, не принадлежим ни Западу, ни Востоку, стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода. – Уши вянут, – заметил Царь. – Давайте о бабах. Олег, а половина твоя где сейчас, как думаешь? – Откуда мне знать, – пожал костистыми плечами Кузьмин. – Я думаю, на Кергелене. Или на Маркизских островах. – Не надо, Гриша, – попросил Олег. – Брось, старина. Ни о чем не жалей. Не под него, так под другого бы сунулась. Может, даже хуже было бы, хотя хуже, кажется тебе, некуда. Навыдумывали про них классики, а им одного в жизни нужно. – Чтобы почаще и побольше, – мелко ухмыльнулся Андрей. – И поразнообразней. – Хочешь, – деловито осведомился Царь, – я тебе хлебальник на уши натяну? – А ты тоже из-за бабы, Царь, – поднял перебинтованную руку Учитель. – Сам говорил – Катя. Серебренникова. Жалко, – он кивнул на Олега, – жил себе паренек... – Жалко у пчелки. – А пчелка на елке. Была у меня герлфрэнд в школе, – продолжал Гриша, – Танечка. Луч света в темном царстве. Уильяма Вордсворта читал ей. «Как образ прелести самой, она явилась предо мной; казалось, милый идеал минутной грезою предстал: глаза, как две звезды во мгле...» – Почитай еще, – сказал Олег. – Не надо говорить – п-почитай. Пожалуйста. – Ладно. «...И мглою кудри на челе; но мнилось, создана она сиять, как утро и весна, полна веселья и огня, дразня, чаруя и маня. Вглядевшись ближе, я открыл, что призрак женщиною был...» Не жалей, старина. Ты что, Олег, плачешь? Потаскухи они. Все. Танечка эта на чердаке с моими хипами по очереди, торопила их, а я ждал с розой возле метро... Потом, конечно, отыгрался на других. – С-сукач, – процедил сквозь железные зубы Царь, готовый вцепиться Учителю в глотку. – Нет, Кузьмич, – настаивал Учитель, – папашка твой... – Знаешь, Гриша, – перебил Дмитрий, глядя в окно, но Учитель лишь отмахнулся, продолжая выдавать соображения по поводу противоположного пола и мироздания вообще. Дмитрий снова попробовал что-то сказать, но Учитель не слушал. И тогда, побледнев, Дмитрий промолвил еле слышно: – Шел бы ты отсюда. – То есть как? – Молча желательно. Собирай вещмешок и шагай. Скажешь, что тебя не поняли. – Дерьмо кошачье, – лицо Царя было лиловым, угрожающе скрипела под ним табуретка. Учитель поднялся, накинул одной рукой телогрейку, надел шапку, взял мешок с книгами, радиоприемник, банку консервов. И вышел. Через окно видно было, как бредет он по дороге под дождем, развеваются от ветра его самодельные «бананы», сшитые из мешковины. Поднявшись на пригорок, он обернулся и махнул перебинтованной рукой, вроде даже и улыбнулся. – Не надо было, Толя, – проговорил Олег. – Куда он... с рукой? И вообще. – Пусть Аллаха благодарит, что чайник ему не расколол – за его Танечку. За все. Вот у меня где его рассуждения. Смеркалось. Сидели молча, не включая свет. Слушали дождь. – Завтра с утречка сортир новый ставить буду, – решительно объявил Царь. – Давно пора, – потягиваясь, отозвался со своей койки Андрей. – Пойти, что ли, пробежаться? Надев кроссовки, шапочку и непромокаемую куртку, вышел. Он пробежал по улице и свернул вниз, от мостков пробежал вдоль берега, подставляя лицо поредевшему, стихающему дождю, с наслаждением вдыхая запахи ожившей влажной земли и реки. Он бежал широко, пружинисто, красиво, хотя никто его видеть не мог. Он с мальчишества привык бегать по утрам, иногда по вечерам перед сном – в армии, в учебке, единственный из роты бегал всегда в охотку: и на физзарядке, и кроссы, и марш-броски с полной боевой выкладкой; и в Москве, когда учился в институте и жил в общежитии, бегал даже после бурных попоек – впрочем, пить он умел, знал меру, пока все меры в его жизни не размерились, не размылись; бегал в Сибири, где проходили практику, и в Крыму, в Архангельске и даже в Барселоне по бульварам Рамблас; лишь в последние годы, женившись, как говорили, по расчету, но разведясь без всякого расчета, потеряв запал и все меньше надеясь найти его, тем паче обрести новый, в годы растерянности и рассеянности воли, духа, тогда как многим эти годы – ускорения и перемен – давали новое дыхание, многоразовым шприцем вкалывали очередную дозу допинга, бег вперед стал для него терять смысл, как, впрочем, и все. А здесь, в Зашиворотовске, на второй же день после приезда, несмотря на усталость, ветер, дождь, лужи, побежал, будто пробудились, вновь стали сжиматься внутренние пружины. И всю зиму бегал. |
| < Пред. | След. > |
|---|