12

На другое утро, до восхода солнца, Дмитрий встал, выпил чаю, взял ружье и отправился в лес. Андрей, не отдавая себе отчета в том, с какой целью, тоже встал, тихо, чтобы не разбудить спящих плотников, натянул на портянки кирзовые сапоги, телогрейку, взял одноствольную «тулку», патронташ и тоже пошел в лес, в ту же сторону и по той же тропе, что и Дмитрий.
Утро было морозное, ясное. Хрустела под сапогами тонкая ледяная корка, в которой переливались розовато-изумрудные тона восхода, алели стволы сосен, ели казались голубыми, как их отдаленные собратья, произрастающие в Москве у Кремлевской стены. Андрей шел по следам Дмитрия, воображая себя не то Следопытом из книг Фенимора Купера, не то каким-то партизаном, а когда внезапно поймал себя, словно вороватого мальчишку за ухо, на мысли, что никакого желания охотиться нет и вообще с охотой на четвероногих этот утренний променад имеет мало общего – остановился, повернул обратно. Но не прошел и десяти шагов, как вновь остановился. Проверил, сколько патронов с прошлой охоты осталось в патронташе – семь: четыре зеленых – с «тройкой» и красные – с жаканом. Повернулся и зашагал по тропинке, командуя, как своей роте в армии: «Левой! Раз! Раз! Шире шаг! Р-раз». Он приказал себе до поры ни о чем не думать и успешно выполнял приказ, шагая по извилистой тропке между деревьями, кустами, огибая болотца, пересекая неглубокие овраги. Исподволь им начала овладевать неясная и неотвязная, точно какой-то сто раз до этого внедрявшийся в мозг шлягер, тревога; все явственней казалось, что из-за деревьев, из-за кочек целятся из двустволки – кусок коры, ветки, шишку он не раз принимал за уставившиеся на него жерла стволов. Зашуршало в стороне, треснула ветка – Андрей едва совладал с желанием рухнуть ничком, замереть – и после тайком от себя на ходу, слушая писк каких-то пичуг, поглядывая на небо, рукавом вытирал со лба выступившие бусинки холодного пота. Чтобы отвлечься, стал вспоминать, как бродил в Барселоне по бульварам Рамблас, где чего только нет: и факиры, глотающие шпаги, вышагивающие по горячим углям и битым бутылкам, и женщины-змеи, и попугаи Колумба и Бонапарта, и секс-центры, где за несколько песет можно в натуре увидеть то, что делал вчера Дмитрий с Анной, и огромные лики мадонн, нарисованные мальчишками-калеками на асфальте бульваров цветными мелками...
Дмитрий сидел на поваленной сосне на другой стороне низины. Андрей снял с плеча ружье, спокойно, как в тире ДОСААФ, загнал в патронник красный патрон, прицелился, не собираясь стрелять, просто так прицелился, но поднялось и замерло сердце, едва щека почувствовала холод приклада, плотно приладившегося, вдавившегося в плечо, и согнутый указательный палец правой руки лег на клейкий от морозца спусковой крючок, и мушка, пойманная в прорезь прицела, зачернела на открытом с высокими залысинами лбу однокашника. Отдача у двенадцатого калибра крепка. Жакан попал в переносицу, и потому мгновенно, еще до того как Дмитрий, вскинув руки, повалился назад, захлестнуло все лицо черной – показалось – кровью. Когда дым – или туман – рассеялся, Андрей, стоявший некоторое время зажмурившись, открыл глаза. Огляделся – Дмитрия видно не было за поваленным деревом. Медленно подошел под заглушающий хруст льда стук сердца. Дмитрия не было – и крови на задубевшей серебристо-бурой прошлогодней траве не было видно. Андрей сел на дерево с краю, где сидел Дмитрий, переломил ружье и, убедившись, что гильзы в стволе нет, то есть ружье он и не заряжал, захихикал, сознавая, что неудержимо скользит по льду в бездну безумия.
Замерзнув, он встал и быстро пошел на северо-восток. Часа два спустя, когда солнце было уже высоко, вернувшись к расщепленной ели, от которой недавно ушел, Андрей понял, что перепутал тропинки, не знает, куда идти, заблудился. Здесь, на Севере, ни разу ему не приходилось бывать в лесу одному.
Прошагав по тайге двадцать, а может быть, и тридцать километров, разбив ноги в кровь, сорвав в крике: «Э-э-эй, лю-и-ди!» – голос, тысячу раз поклявшись, что если выберется, станет жить как в давнишних, самых тайных и чистых мечтах, отчаявшись, уже ни на что не надеясь, Андрей увидел себя в сумерках стоящим перед воротами бывшего лагеря. На столбах сидели вороны. Скрипнула дверь караулки – выглянул Дмитрий.
– Андрюха, ты? Меня ищешь? С утра брожу по лесу, думал хоть зайчишку какого-нибудь дохленького взять к Пасхе, Анька просила – ни фига... Заходи, погрейся. Опять со Светланой беседовал. – Дмитрий с улыбкой кивнул на аппарат. – Как думаешь, может, жениться на ней? Славная девчонка. Рост метр семьдесят три. Девятнадцать лет. Блондинка. Живет с мамой. Стихи любит.
– Блока ей читал? «Девушка пела в церковном хоре...»
– Естественно. Что же я могу еще читать? Слушай. Я тут пораскинул мозгами – неправильно мы на западном фасаде косящатое окно сделали... И пояс... Андрюша, что с тобой?
– Митька...
– Случилось что? С Аней?
– Митька... – глядя на Дмитрия сквозь застлавшую глаза туманную пелену, Андрей почувствовал физически, как последние капли воли уходят, почувствовал, что нет ему ближе, роднее человека, чем этот странный тридцатитрехлетний юный старец, что он обречен идти с ним – за ним – куда бы тот ни пошел – пусть даже в преисподнюю. – Прости меня.
– За что, старина?
– Не спрашивай теперь. Прости.
– Прощаю, – промолвил Дмитрий без улыбки.

В избе шел обыск – капитан Веревкин с могучим, в складках загривком сидел, расплющив ляжки, на скамье и, учащенно куря, давал указания, а двое сержантов рыскали, залезали под подушки и матрасы, под иконы и в печь, отдирали от стен отставшие обои. Царь стоял у окна неподвижно, лишь по скулам, белым, точно мукой обсыпанным, катались жесткие желваки.
– На чердаке, – приказал Веревкин, и один из сержантов полез на чердак, а другой стал ощупывать сидевшего в углу на табуретке Олега Кузьмина.
Проверили и подвал, и крыльцо, и амбар.