11

Обратно шли по-над берегом широко раздавшейся реки. Выскользнуло из-за облаков низкое солнце, и крутой откос у излучины залился пурпуром, а вода, окаймленная остатками снега и льда, стала ярко-синей.
– Ты смотри, – взял Андрея за руку Дмитрий, и они постояли молча, глядя на реку: показалось, что вода красная, а берег синий. Андрей поинтересовался, как сложились у Дмитрия столь нежные отношения со строителями свинарника?
– Не только с ними, – весело ответил Дмитрий. – Меня многие здесь нежно любят.
– За что?
– Я как червонец – всем нравлюсь. Строили они в прошлом году скотный двор, долго строили, шуму было, лозунгов, отчетов о проделанной работе... Я заметил, что шипов элементарных не сделали, стропила не закрепили. Сказал, мол, рухнет ведь, ребята, как же вы строите? Лишь бы сдать к годовщине революции? А они – что, самый умный, да? Больше всех надо? Госкомиссия приняла, грамоты, премии раздала, как положено. Через месяц крыша обрушилась. Ночь, озвученную визгом и плачем задавленных бычков, телок, коров, можно назвать и Варфоломеевской. Хорошо, что в диверсанты меня не зачислили.
– Хорошо, – согласился Андрей. – Но обычная вещь – и Чернобыльскую АЭС примерно так строили. По законам развитого социализма. И многое.
– Отец рассказывал, как в конце пятидесятых, накануне открытия американской выставки в Сокольниках, стали они по распоряжению правительства по соседству с золоченым куполом, построенным по проекту Фуллера, возводить срочно советский контрпавильон, больших размеров, чем американский. Утром, едва успели вывесить громадный лозунг «Все во имя человека, все на благо человека!», контрпавильон с грохотом рухнул от слабенького ветерка. Американцы сочувствовали.
– Мить. А это правда, что папаша твой вместе с Охлопковым... не сами, конечно...
– Деревянные церкви уничтожали? Правда. Отец диплом защищал у Охлопкова на кафедре: что-то о проблемах культа, шаманизма и полной бесперспективности, безнравственности деревянного зодчества, наносящего ущерб главному нашему богатству – русскому лесу.
Рядом остановился председательский уазик. Выглянул Корнаухов.
– Завтра будет вам трактор. Только недолго, лады? Секретарша мне такой разнос устроила: мол, всесоюзного, а то и мирового значения памятник! – парторг подмигнул. – Пальца вам в рот не клади. Что ж вы мне газету-то не показали? Я как-то пропустил, а вы не показали. Поехали, – велел он шоферу, придерживая шляпу.
– Нормальный парень, – Дмитрий почесал затылок.
Дошли до откоса над излучиной и увидели сверху Анну – с мостков она полоскала в реке белье.
– Давай, я к ребятам. – Андрей свернул к деревне, но, зайдя за баньку, остановился и смотрел оттуда. Совсем близко подошел Дмитрий, а Аня все не замечала и, увидев краем глаза или услышав шаги, обернулась, выпрямилась резко – на лице, словно самым ярким лучом солнца выделенном, глаза казались неестественно, как на иконах, большими, темными, очерченными, хотя давным-давно она не красилась. И столько было в этих глазах, во всей тоненькой измученной фигурке веры, любви, надежды, упований, выстраданного благочестия, что у Андрея сжалось и облилось чем-то холодным сердце: на него никто так не смотрел и не посмотрит. А Дмитрий прикоснулся пальцами к Аниной щеке, что-то сказал с улыбкой, кивнув на свою тельняшку, которую она выжимала, и, будто не заметив, как потянулась она к нему губами, всем обнаженным существом своим, повернулся и ушел, стал неторопливо подниматься по лестнице. Эхо шагов слышалось за рекой. Держа в руке тельняшку, Аня смотрела ему вслед. С тельняшки стекала струями вода. Он не обернулся.
Когда Аня с корзиной, полной выжатого белья, проходила мимо баньки, Андрей не удержался, окликнул.
– Здравствуй, – промолвила она, не удивившись, будто знала, что он там стоит.
– Я... шел мимо... вот...
– Помоги мне, пожалуйста, – попросила она.
Перешли через мостик на другую сторону реки, беседуя о том о сем, говорил больше Андрей, но и Аня рассказывала, что ей снилось ночью, что смотрела вчера по телевизору, как они с девчонками в детстве наряжались Весной...
– Будем чай пить? – спросила, когда Андрей внес корзину с бельем к ней в избу.
Через час раздался стук в дверь – вошел Дмитрий, тонкие губы его были стиснуты, лицо, бледное, мятое, желтое, перекошено. С полминуты молча он глядел то на Аню, взглядом всю ее ощупывая, от выступающей сбоку на левой ступне косточки до макушки, то на Андрея – как на незнакомца, то на кровать, аккуратно застеленную покрывалом.
– Анна, надо нам поговорить. – В его голосе проскользнула истерическая нотка.
– Взревновал? – Андрею хотелось встать, изо всех сил шибануть своему бывшему сокурснику кулаком в грудь, чтобы вылетел кубарем в сени, запереть дверь на засов и остаться здесь – а он чтобы, как побитый пес, кашляя и харкая кровью, побрел домой и больше никогда сюда не приходил, – но, не дождавшись от Дмитрия ответа, Андрей молча поднялся, снял с крюка телогрейку и вышел на улицу. Сел на ступеньку крыльца, не зная сам, зачем. Вскоре послышался ` плач, о чем-то она просила Дмитрия, а его голоса не было слышно.