| Воздвижение. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | |
|
Страница 12 из 25 Они вломились в церковный подвал, выпили там все вино, которое для причащения хранилось. Сняли с алтаря самую большую икону, помочились на нее со словами, что в красноармейцах святая вода течет, оправились и другие иконы калом измазали. Младшая дочь отца Ипатия, вот эта старушка, она в церковном хоре пела с сестрами, тут же была. Стали отца при дочери избивать, заставляя материть Христа. Глумились, мучили. Бороду всю вырвали. Выкололи глаз. Уши отрезали. А девочку не выпускали, чтобы видела. Потом заставили отца копать себе могилу возле церкви. Проткнули плечо ножом, вставили в рану крест. Вывели необъезженную лошадь, привязали отца за волосы к ее хвосту, а он благословил убийц: «Господь вас да простит» – и погнали лошадь в поле. Но даже не похоронили, а утопили в навозной яме. И никто из деревенских не вступился. Хотя до сих пор говорят, что не было добрей и чище человека, чем отец Ипатий.– Такого, пожалуй, и в Камбодже при Пол-Поте не было, – проговорил Андрей. – Было. Азия-с. Кстати, ты знаком с одним из тех буденновцев – Климентичем. – С кучером? Так сколько ему лет? – Хорошо сохранился. Помнишь, Слава Почивалов в бане любил порассуждать под пивко с воблой о марксизме, однопартийной системе, свободе? Мы привыкли систему винить. Вождей. Это легко. Думать не надо. Ленин, Сталин, Брежнев... Систему, вождей. Жидов. Или иноземцев. А на самом деле нет более замечательной гниды, чем та, что здесь засела, – Дмитрий постучал указательным пальцем по своей груди, – самая главная здесь сволочь – лютая, беспощадная, трусливая. – Ты о русском народе? Может, ты с Учителем одной крови? – А может, и ньюфаундлендец. Ты говоришь – Сталин... Что Сталин? Неужто этот злобный сапожник мог погубить одну из величайших наций и держав в мире! Десятки миллионов людей обратить в рабов! Нет, по холопу и барин, по Сеньке и шапка. Каждый народ достоин своей участи. «Бешено, неуемно бешено, колоколом сердце кричит: старая Русь повешена, и мы – ее палачи». Знаешь, если по большому счету говорить, кто подготовил, взрыхлил и удобрил почву для Сталина? Не большевики, не меньшевики, не эсеры. Лев Николаевич Толстой и Федор Михайлович Достоевский. И еже с ними: всякие там добролюбовы, чернышевские... Довели стадо до экстаза, все заблеяли, рогами загрохотали, тут и пастух явился, не один, так другой бы приехал с немецкими марками или английскими фунтами и на броневик залез, еще более бесноватый, и неизвестно еще, куда бы загнал. – Ты нацию Пушкина, Достоевского стадом считаешь? Они остановились на перекрестке, глядя друг другу в глаза. – Стадо, значит? А себя ты случайно не к пастухам причисляешь? – Это уж факт моей личной биографии, Андрюша, – зевнув в сторону, ответил Дмитрий. – И кулаки не сжимай. Не надо. Пойдем, а то обед начнется. – Постой! Нет русского народа? Нет? Говоришь, что революция... – Ее надо принимать как должное – она должна была случиться в наиболее склонной к абсурду стране. А во-вторых, сдается, что на сегодня в России уже исчерпан лимит слов. Иначе – инфляция, ведущая к идиотизму нации. Мы в двадцатом веке столько всего наговорили и накричали, что давно пора замолчать в тряпочку. Отхаркаться кровью и замолчать. Надолго и всерьез. – Это все слова. – Давай, Андрюха, о другом. О погоде. Стоят у окна пессимист и оптимист, а за окном хмарь, дождь со снегом, грязь. Пессимист и говорит: хуже не бывает. А оптимист успокаивает: бывает, бывает. – Я это уже раз двадцать слышал. – Ну так просто вызови меня на дуэль. – Пошел ты лесом. Пошли по деревне молча. Хлюпала, смачно чавкала и плевалась из-под ног во все стороны глина. Климентич, конюх, а в распутицу по совместительству и деревенский лоцман, воткнул в особо глубоких местах луж предупредительные колья, и они, накренившиеся, тоскливо, пьяно торчали в разные стороны, отражаясь в бурой илистой воде. Аспидны были избы, выдержавшие еще одну полугодовую осаду морозов, вьюг, неистовых ветров. Они не подобны среднерусским – огромные могучие крепости из вековых бревен, поставленные на подклети, с теплыми срубами-клетями впереди и отделенным от них сенями крытым двором-поветью; к перекрытому общей кровлей зданию сбоку ведет крыльцо, а со двора бревенчатый въезд – «звоз»; ровные, гладкие бревна стен, далеко вынесенные тесовые кровли с лежащими на «курицах» – выпущенных крючьях – желобами, с закрывающим «конек» бревном, украшенным с торца вырубленным из корневища конским туловищем, двух одинаковых «коньков» и крылец, и дымников, и наличников, и резных балясин, и самих изб одинаковых, даже амбаров, в точности повторяющих друг друга, не сыскать на всем Севере. Но почти все избы пустовали, окна и двери были грубо, чужими или своими, но равнодушными уже руками заколочены крест-накрест, ограды повалены. Перешли через речушку – запестрели совхозные щитовые уродцы, такие же, как на Сахалине и в Молдавии, отличающиеся лишь цветами: едко-красные, зеленые, синие; летом под солнцем они не уступят душегубке, зимой пар изо рта валит в комнатах и на кухне за ночь вода в ведре покрывается коркой льда. Всюду сушилось белье. – Какие отменные строения, – говорил Дмитрий, обходя лужи. – При том что нигде в мире не было таких традиций деревянного зодчества, как у нас. Вышли на площадь с памятником посередине и новым, из бетона и стекла, двухэтажным зданием дирекции. В прошлом году площадь заасфальтировали, но асфальт был уже словно взорван изнутри. Краснели всюду плакаты, призывающие голосовать, выполнять, перевыполнять и учиться демократии. Из-за ограды доносилась матерщина – там строили свинарник. Дмитрий с Андреем поднялись по лестнице, застеленной ковровой дорожкой, и вошли в приемную. За столом сидела и печатала Ядвига, работавшая секретаршей директора совхоза. – Он занят, мальчики, – полушепотом сказала она, прижав палец к пунцовым губам. – И вообще не в духе. Может, после обеда зайдете? Я позвоню в столовую, вас там хорошенько накормят. – А он, – Дмитрий кивнул на табличку, привинченную рядом с обитой дерматином дверью: «Корнаухов Сергей Филиппович», – говорил, чтоб в любое время заходили. – Мить, ты что, первый день его знаешь? Ладно. Посмотревшись в зеркальце, подпудрив кончик носа и одернув юбку, Ядвига отворила дверь и внесла свои пышные формы в кабинет директора, где временно поместился Корнаухов. Через полминуты из кабинета донесся пронзительный тенор: – Я же русским языком сказал, Ядвига Тихоновна, – я занят, жду важного звонка из области!.. Кто?.. А что за срочность такая у них может быть? Они на века работают, не то что мы, грешные... |
| < Пред. | След. > |
|---|