2

Дмитрий вернулся из города через два дня. С ним был Анатолий Царев. За годы, что Дмитрий раскатывал и заново строил Спасскую церковь, у него в бригаде перебывало человек пятнадцать «химиков» – их присылали из областной реставрационной конторы, откуда профессиональных плотников-реставраторов не присылали ввиду того, что негде было их взять, тех, кто по своей воле отправился бы на давно забытый Богом Зашиворотовский погост, и еще потому, что окрестили Дмитрия Нечаева, приехавшего сюда из Москвы лишь с рубанком и топором – и это дипломированный архитектор! – блаженным романтиком-экстремистом и не верили, что ему хоть что-нибудь удастся сделать на разваливающемся сгнившем объекте, который и в списках памятников значился условно. Теперь в бригаде Нечаева вместе с бывшим его однокашником по архитектурному институту Андреем Малышевым состояли: Олег Кузьмин, отсидевший за убийство отца, Григорий Учитель, в прошлом фарцовщик, диссидент, издатель подпольного журнала и распространитель подметных книжонок, и Анатолий Царев, рецидивист, соучастник убийства. Неделю назад Царев, никого не предупредив, соскочил на гастроль в город, его задержали, засветил очередной срок, но Дмитрию удалось убедить милицию, что Царев поехал по его, бригадирскому, заданию на областной склад за петлями и скобами. «Еще раз повторится такое, он у меня узнает, почем нынче петли, – пообещал капитан Веревкин. – И разговоров не будет. Ясно?»
Снова взялись за работу – заканчивали кровлю алтарного прируба. Вечером Дмитрий отозвал Андрея в сторону.
– Писем мне не было?
– Нет.
– Здорово перепились?
– Приняли на грудь. Можно в кои-то веки расслабиться?
– Молодцы. Ты знаешь, что Кузьмичу нельзя? Я тебе не говорил? У него... Короче, нельзя.
– Буду знать.
– Знай. Опять пошли «телеги». Третья волна. Могут закрыть объект. Корнаухов, совхозный парторг, в обкоме доложил, что я не только религиозной, но и антисоветской пропагандой промышляю. Дискредитирую руководство. И вообще маньяк и вурдалак, у Анны почти всю кровь выпил, за тебя скоро примусь, не посмотрю, что однокашники. А его, Корнаухова, чуть не пришиб.
– Когда доска с лесов упала? Предупреждали же, чтоб не лез.
– И Царь его обматерил, обещал счетчик ему включить – дни до конца, если не уймется.
– А Царь что?
– Он этого Корнаухова в упор не видит. Да дело не в парторге. Старики якобы пишут, что не затем кровь проливали семьдесят лет. Но раньше чем месяца через полтора ни одна комиссия сюда не пробьется. Распутица. Так что пошли спать.
– К Ане идешь? Она ждала тебя.
– Да?
– А ты и не подозревал? Что у тебя за отношение к ней? Учитель говорил, осенью вы чуть ли не венчаться собирались, такая любовь... В самом деле?
– Любовь – не любовь, а ничего близкого раньше в моей жизни не было. Это я тебе точно говорю. Только о ней и думаю.
– И это несмотря на японцев, которые хором харили ее за ящик баночного пива?
– Завтра в семь подъем. К восьми уже светает.
Дмитрий встал и, поправив шарф на шее, пошел к мосту, сухощавый, узкоплечий, в подогнанном армейском бушлате и узких джинсах, заправленных в яловые сапоги. Андрей остался сидеть на бревне возле церкви.
Громадная, она возвышалась над окружавшими ее избами и деревьями, надо всем миром – венцы могучего четверика из неохватных бревен переходили в сруб восьмерика, точно пружинящего под восьмигранным колоссальным шатром, устремленным, летящим космической ракетой в звездное небо, – и в который уже раз Андрей не хотел верить глазам, кружилась голова, мутило от чудовищной, абсурдной несоизмеримости этого величия и тщедушной фигурки в бушлате, скрывшейся в темноте у реки.