ВОЗДВИЖЕНИЕ

1

Он надел влажную рваную телогрейку, ушанку с одним ухом. Натянул сапоги – оба левых и разного размера, но не заметил этого. Взглянув на скрючившегося во сне Олега Кузьмина, на икону, висевшую над койкой, сунул в карман бутылку и резко шагнул к двери – она отшатнулась, раздвоилась.
– Что за черт... – неверно мотнул он головой.
– Кво вадис, позволь полюбопытствовать, далеко ль намылился? – спросил Учитель, сидевший за столом с потрепанной, дореволюционного издания книгой из совхозной библиотеки.
– Душно здесь... – Андрей икнул, – в Расее.
– Так соскакивай за бугор, старикан. Не «химик», держать не станут.
– Я русский, понял?
– Все вы русские. А толку?
– Что? – Андрей уцепился, как за поручень уходящего вагона, за дверную ручку. Надавил. Саданул плечом дверь и вслед за надрывным «мать» вывалился в сени.
Шапка слетела, он долго шарил по стене, но выключателя не нащупал, ободрал о гвоздь ладонь. Приваливаясь к бревенчатым стенам, вышел на крыльцо. Постоял там. Порыв ветра спихнул его с верхней ступеньки, облепил холодом горящий потный лоб, скулы, забрался за растянутый ворот свитера.
В беззвездное небо вонзался шатер церкви. Поглядев на него, Андрей сплюнул себе на рукав и стал ощупью спускаться к реке, поскальзываясь, падая на спину. Промахнулся мимо моста. Перепрыгнув через лужу, на четвереньках вскарабкался и, держась за поручень, втягивая, словно черепаха, голову в плечи, пошел по скрипучим прогибающимся доскам. На середине моста остановился, увидев в темноте, как десять лет назад втроем – долговязый Слава Почивалов, строящий ныне виллы в Вермонте или в каком-либо ином штате, длинноволосый субтильный Дмитрий в белом шарфе и он, Андрей, шагали из пивной на Полянке по мосту в Манеж на выставку Лагунова; по черной Москве-реке плыли прозрачные льдинки-леденцы, между которыми разгуливала рябь от теплого ветра, насыщенного запахами городской весны, сияли купола Кремля, неслись по набережным и по мосту, по лужам, раскрывая многоцветные веера брызг, машины, в кассы «Ударника» на неделю индийских фильмов стояла длиннющая очередь, восторженно чадили трубы фабрики за кинотеатром, а они в расстегнутых куртках, глотая сильными жадными ртами ветер, шагали по мосту споря, и Дмитрий, как всегда, стоял на своем, доказывая, и каждый в отдельности и вместе они верили, что в переносном и прямом смысле перестроят мир, и вера эта уже сама по себе – как казалось им тогда – обладала потенциальной силой необыкновенной, неудержимой, неведомой миру.
Он зашагал дальше по качающемуся мостку. Тявкали, боязливо – после того как кучер Климентич пристрелил двоих за ночной вой – подвывали в деревне собаки. Плескалась на льду возле берега черная вода. Ему уже не хотелось идти, ничего не хотелось, но он шел, слыша, как гулко отдаются за излучиной то ли шаги, то ли удары взбудораженного самогоном сердца. «Зачем? – спрашивал он себя. – Что это даст? Возьму, будет моей, вся, сделаю с ней что-нибудь языческое, но любит-то она его! И на что мне эта истасканная, больная, тощая, когда можно пойти к ядреной Ядвиге и пожариться в баньке, заснуть на пышной горячей груди? Чтобы доказать себе – что?.. Решил – надо делать. Слово и дело, как говорили на Руси. Как сызмальства приучал себя».
Чуть протрезвев на реке, Андрей, цепляясь за острые ветки кустов, стал подниматься по косогору к деревне, поскользнулся, упал, ударился виском о торчавшую из-под снега корягу. Достал бутылку – не разбилась, слава богу. Выдернул пробку, глотнул. В Москве не просыхал, что называется, а здесь полгода уже, с тех пор как приехал, не пил, даже на Новый год, и не потому, что в сельмаге с постановления не продавали – можно было съездить на Медвежью горку, да и самогон гнали почти в каждом доме; не пил, потому что не было нужды. Но сегодня утром Дмитрий уехал, и они с Кузьмичом, как с цепи сорвавшись, взяли у Ядвиги три бутылки и начали пить: тупо, с надрывом, не закусывая, лишь запивая мутный, опаляющий глотку первач ледяной водой и имея одну цель – забыться. И цели достигли: Олег, шестой раз принимаясь бессвязно рассказывать об отце и бывшей своей жене Ксении, уронил голову, словно обухом ударили его по затылку, вмочалился лицом в перловую кашу, утыканную окурками, и уснул, а Андрей отправился к Анне, которую возжелал в самогонном угаре, задумавшись о пропащей своей жизни и о бывшем сокурснике своем Дмитрии.
Запрокинув голову, он с бульканьем влил в себя треть бутылки. Вытер рукой подбородок. Поднялся и пошел к избе, где жила Анна.

– Боже мой, да ты в нолях, Андрюшка! Никогда тебя таким не видела.
– Все в ажуре, – он снизу доверху ощупывал ее взглядом икая. Спутавшиеся волосы были разбросаны по платку, прикрывавшему плечи и грудь. Темнели подглазья, очертились резко азиатски широкие скулы, обтянутые сухо блестевшей кожей. На ногах у Анны были мужские валенки. – Нет правды на земле, – проговорил он, спотыкаясь языком о передние зубы. – Я пришел... Японцы, значит, и филиппинцы... и бичи рваные. Я – хуже?
Она посторонилась, придерживая на плечах платок, и он прошел через сени в горницу. Опустился на табуретку.
– Какие филиппинцы? Митя?
– Митя... – Андрей косо усмехнулся. – Боишься бросит? Натурализовывайся. Раздевайся, говорю. Продемонстрируешь... Древняя культура, как-никак.
Анна неподвижно стояла у стены.
– Митя... – Андрей гулко икнул и от отдачи едва не повалился с табуретки. – Митя твой... Женится он на тебе? В Москву заберет? Или в монастырь вместе уйдете? Стаканы давай. – Он вытащил бутылку, стукнул дном об стол. – Надоело из горла сосать. Все надоело!
– Уезжай.
– Чем гнить в этой дыре вонючей... Но ты сперва покажешь, чему тебя японцы обучили. – Он хлебнул из горлышка. – Ты дашь стакан или нет? Что пялишься? Тварь.
– Глупый, – промолвила она тихим, почти ласковым голосом. – Ты завидуешь?
– Кому? Какого хрена я ему завидовать буду, твоему Митьку... Я все имею! И не как он, с папенькой членкором, я всего добился сам, вот этой башкой, вот этими руками, поняла? Я все имею. Кооператив двухкомнатный. – Он загнул распухший безымянный палец. – И все. А сюда приехал, чтобы... – Он долго на нее смотрел. Медленно повернул лицо в сторону.