| Катюша на берегу. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | |
|
Страница 9 из 17 – Вон они, – сказал он, увидев на обочине «Хорьх» с разбитой фарой и вывернутым смятым крылом. – Где? Где? – но автобус уже свернул за скалу. Катюша в это время плавала метрах в тридцати от берега. Разбросав по дороге розы, она попросила дать ей повести, Шея, объяснив, как и что, недовольно рыгнув, уступил ей место за рулем, Катюша долго не могла тронуться с места, резко отпуская сцепление, потом разогналась на второй передаче и на повороте врезалась в столб. Никто не ушибся, но дальше «Хорьх» ехать отказался – развороченным крылом зажало колесо, из пробитого радиатора капала вода. Шея принялся за ремонт, а Толик Царев спустился за Катюшей к морю. – Я не вор в законе, но я вор, понимаешь? – выпалил он, когда Катюша вышла и улеглась, вся покрытая изумрудными каплями, на горячие камни. – Серьезно? – У меня три срока уже, – сказал Царь. – Какая прелесть! И что же ты воруешь? – И я грабитель, – сказал Царь, посмотрев на Катю, а она смотрела на него так, словно они играли в казаков-разбойников. – Последний срок я мотал за грабеж, – тихо сказал Толик, сцепив короткие пальцы с плоскими желтыми ногтями. – А сколько душ ты загубил? – Ты не веришь? – Наверно, ни одной женщине так не объяснялись. Я правильно поняла: ты мне объясняешься в любви? – Катюша посмотрела на Толика, а тот залился краской, щеки его и шея сделались пунцово-сизыми, морщинистый лоб покрылся потом. Катюша провела кончиком языка по своим небольшим ровным зубам. – Говори, ну говори же. Почему замолчал? – Ты мне не веришь, – сказал Царь, отвернувшись. – Я понимаю, ты из Москвы и все дела… Но у нас все с тобой будет, если захочешь. Ты только захоти. Я тебе точно говорю, ни один из этих, из столичных ваших хмырей… Да ты спроси любого, Шея вон… И воровал, и… Все было, короче. Но теперь – завязал. Навсегда завязал, понимаешь? – А как же у нас с тобой все будет, если ты завязал? – скривила Катюша губы в усмешке. – Тебе не жарко в этом костюме да еще с галстуком? – спросила она, помолчав. – Нет, не жарко. Колотит. Я с тех пор, как увидел тебя, сам не свой. Честно скажу: были у меня до тебя… – До меня? – Ну, вообще были, и здесь, и в других местах. Даже артистка цирка одна была. Но никто… Как объяснить, а? – Царь сморщил от неимоверного напряжения лицо, оно стало страшным, но Катя смотрела в другую сторону. – Был однажды старик из Кордовы, – сказала она, – наблюдавший за варкой жаркого… Не хочешь искупаться? Кстати, ты мне обещал свою татуировку показать. – Да подожди с татуировкой! – Царь шибанул камнем о камень. – Я никогда, понимаешь… – Катюша зевнула – Царь умолк. – Не обижайся, – сказала она. – Мне никто еще никогда не дарил столько роз и… И это все трогательно. Правда. Не обижайся, я искупаюсь. Пойди помоги своему корешу. У воды она наклонилась, подняла ракушку и долго вертела ее в руке, разглядывая. Обернулась, посмотрела на Царева. – Да и… не знаешь ведь ты, все вы не знаете, что я гейша фонарных свечений… Она расчесывала волосы, сидя обнаженной перед трюмо. Смотрела на слегка тронутый солнцем втянутый живот и млечные груди, смотрела себе в глаза, запрокидывая голову и наклоняя, поворачиваясь в три четверти. А небо… лучше не смотреть – Она думала о том, о чем и прежде часто думала: движения рук и ног, и головы, и глаз, и губ, все эти внешние проявления так называемой жизни – даже не аккомпанемент жизни внутренней, а нечто совсем иное, и попытки как-то соотнести одно с другим нелепы. Она думает об одном, а глаза и губы ее выражают другое, а волосы, ее беспрестанно меняющие выражение, говорящие волосы, куда-то все падают и взлетают, не желая покоряться никому и ничему, хотя мягкие на ощупь и покорные, но она-то знает, что это обман, что каждый волосок сам по себе: с той поры, как в детском саду воспитательница взяла ножницы и хотела подровнять ей челку, и она убежала в лес, и там лежала до темноты, пока ее не отыскали и воспитательница не попросила прощения, она знает, что каждый волосок и каждая слезинка что-то значат, они неповторимы в каждое мгновение жизни и, может быть, равноценны самому дорогому, тем более что никто точно не может сказать, что есть самое дорогое. Нет, Катюша не считает себя эгоисткой. Ей для себя ничего не нужно. Разве одно: чтобы не порвалась, чтобы не разрубили связь с тем удаляющимся со скоростью света временем, когда не существовало ни лжи, ни предательства, а только нежность, доброта и правда. Было нужно. Она молилась об этом. Но разрубили. И долго корчились в судороге обрывки, и до сих пор корчатся, но уже затихают, она это поняла весной и вот здесь, когда плыла в ночном море, гоня от себя чувство родства с пучиной. |
| < Пред. | След. > |
|---|