Он не спал ночью. Сидел возле калитки и смотрел на море. Ему хотелось курить. Ему давно так не хотелось курить – но курить было нельзя. «Слушай, – говорит кто-то из десантников у костра и лязгает трофейной зажигалкой, прикуривает от взметнувшегося пламени. – Вот если, к примеру, ранят смертельно, ты о чем вспомнишь? И вообще, за кого в бой идешь? За товарища Сталина… а еще за кого? Не думал? Он думал. Он отчетливо слышал долетевшую снизу команду: «По местам стоять, со швартовых сниматься! Отдать носовой!» Отчаливает один тендер, другой, потом мотоботы, и он вместе с ними – хотя они все дальше, дальше, исчезают в густой темноте, он вглядывается, и вдруг вспыхивает солнечное утро, он слепнет, а когда глаза начинают привыкать, видит противоположный берег, покрытый тенью, по которому неловко, не как деревенские, размахивая руками, спускается девушка, катятся комочки земли, у воды она сбрасывает халатик, заходит, погружается и плавает и выходит, когда совсем рассеивается туман, лишь излучина подернута еще дымкой, которая тоже вот-вот исчезнет и зазвучат голоса, с той стороны или с этой появятся люди, увидят вас, ее и тебя, сидящего с удочкой за кустом, и позовут: «Катюша!..» Но пока еще голубая дымка не исчезла совсем, вы вдвоем, и река со своими запахами, и сладко пахнет первым сеном с той стороны, кричат петухи, а с другой стороны им вторят, где-то на лугу мычит корова, лес отражается в неподвижной воде, облака, и она стоит на мостках, освещенная первыми лучами солнца, расчесывает золотые волосы, закрывающие ее почти всю, как русалку, то в одну сторону наклоняя голову, то в другую, и словно маня… Кто была она, появляющаяся на той стороне? И была ли? Кажется, что она приснилась ему, что он сам ее выткал, словно золотом на гобелене, и пронес через всю жизнь, слыша ее голос: «Никому не верь, верь мне, только мне, что бы ни случилось, я прошу, верь, верь» – и он плакал, положив к ней на колени голову, хотя разучился плакать в детстве, после того, как умер от голода его младший брат, а отца, опухшего, посиневшего, еле передвигающего ноги, заперли вместе с другими мужиками в амбаре и там уморили, а к матери зимой стал ходить мордоворот из заградотряда, в кожанке, в хромачах, пахнущий одеколоном и гречневой кашей, он заставлял называть его тятей и подкармливал, и дед умер с голоду, и обе бабушки, и трехлетняя сестренка, вся деревня вымерла, а его, отощавшего почти до дистрофии, но рослого не по годам, забрал с собой «тятя», обещая устроить в мореходку.
И годы – жизнь – он просыпался среди ночи и молился, как учила бабушка, и чудилось, что вот настанет утро и случится что-то такое, что изменит все – все, что на этой, а не на той стороне реки, где покрытый синеватой тенью крутогор, по которому она спускается неловко, подняв руки, и так сладко пахнет первым сеном, петухи кричат, лес отражается в воде, и она стоит на мостках, освещенная лучами, и расчесывает золотые волосы, наклоняя голову, точно маня куда-то, – все, что на этой стороне, казалось случайным, следующим одно за другим или вперемешку, почти незаметно, невидимо и неосязаемо, казалось, это был сон, и Горбань, никогда не сдававшийся страху, страшился уйти вдруг, сдавшись неземной, не рассчитанной на человеческие силы тяжести памяти, уйти, так и не вырвавшись из этого сна.

В автобусе было народу битком. Катюша, притиснутая к Валерию, выпростав тонкую, чуть порозовевшую руку, водила кончиком указательного пальца по его скулам, переносице, говоря, что он похож на Менелая. Он мотал головой и упрямо не смотрел на Катюшу, которая в то утро была особенно хороша – в прозрачном розовом платье, с белой косынкой на шее и малиновым гребнем в волосах, небрежно закрученных на затылке и заколотых шпильками; глубокие ее глаза с большими радужницами казались еще глубже благодаря серебристо-коричневым теням.
– Ответь мне только на один вопрос, – говорила она, глядя на него снизу, – ты мог бы убить?
– Кого?
– Ну, меня, скажем. Как ту собаку на набережной. Ты меня приревновал к этому Царю? Но ведь я тебе ничего не обещала, правда? Какой глупый. Ну сам подумай, как можно ревновать к такому… Боже мой, какая духотища! Ты будешь приносить на мою могилу цветы, если я задохнусь? Я люблю ландыши. Почему они не открывают окна, как думаешь? Разбей стекло. У нас же есть деньги, заплатим. Разбей, Валерочка, ты такой решительный, такой мужественный.
Автобус встряхнуло на колдобине, и Катюшу еще крепче прижало к Валерию. Он посмотрел на ее припухлые влажные ждущие губы, наклонился, но она вдруг опустила голову, нос его уткнулся в гребень.
– Просто невыносимая духота, – сказала Катюша, будто ничего не заметив, а в зрачках ее плясали солнечные зайчики, как бесенята.