Катя с Наташей зашли в столовую, встали в очередь за блинчиками. Наташа рассказывала о компании, с которой познакомил ее Валерий Аргунов на пляже.
– Они культуристы, представляешь! Культ силы. И они даже купаются в этих своих цепях. У одного кандалы настоящие. Они говорят, что это символ. Что лирика всякая, всхлипы, слезы почти погубили мир и единственное спасение – металл, железо, железная музыка, железная воля, железные мускулы. Валерка основной у них. Он кандидат в мастера спорта. И каратист.
– Был старикашка Валера, – сказала Катя, – его все дразнили «холера»…
– Это что?
– Лимерик. Саша Монин сочинил. Был один старичок из Лагаша… Они все очень похожи друг на друга – эти хиппи. Во всяком случае наши. Монин похож на Костю Баринова, как будто они братья. Я же тебе рассказывала, как мы в Гурзуфе…
– Ничего ты не рассказывала. Ты скрытная, Серебренникова.
– Надо будет спросить, не ездит ли он на День защиты детей в Саласпилс? Тот же Вудстокский фестиваль, система «занимайтесь любовью, а не войной…» Все то же самое. То же и потому же.
Взяв по две порции блинчиков, они сели за столик возле кухни.
– Между прочим, – сказала Наташа, глядя, как Катя старательно протирает платком вилку, – Валера на твою белокурую бестию похож.
– Мою?
– Ну, ты же в девятом классе все Ницше читала. Помнишь: нежные и дружелюбные, там, где начинается чужое, они немногим лучше необузданных хищных зверей, торжествующие чудовища, которые идут с ужасной смены убийств, поджогов, насилий, погромов… Твой идеал. А как спасатель?
– Он ужасно сильный, злой и весь в татуировке, как индейский вождь. И такой страшный вблизи, что хочется смотреть не отрываясь.
Зеленые, синие, черные мухи, отъевшиеся на курортных харчах, жужжали и лезли в рот. Всюду развешаны были липучки, неподвижные под тяжестью мух, словно гроздья винограда, хотя работал вентилятор, и окна были распахнуты, но мухи летали, совокуплялись на лету, ползали по стенам, по лоснящимся от пота загорелым лысинам, шеям, ногам обедающих курортников.
– Уйдем отсюда, – сказала Катя.
– А, Серебренникова, – ехидно улыбнулась Наташа. – Это тебе не с папочкой в санатории. – Растерзав блинчик тупым ножом, Наташа стала есть, а Катя смотрела на мух и на курортников. – Кать, – сказала Наташа, – почему ты так людей не любишь?
– А за что их любить? Бунин Иван Алексеевич признался: чем лучше узнаю людей, тем больше люблю собак. Если мы сейчас не уйдем, меня вырвет, – сказала Катюша. – Или рухну в обморок.

Катя шла с Толиком Царевым по берегу, держа в руках босоножки. Под прозрачным платьицем белела лишь ажурная полоска трусиков. Пенящиеся языки волн лизали ее тонкие ступни с подъемом балерины.
– Вам никогда не хотелось покончить жизнь самоубийством, Царь? – говорила она. – По-настоящему, не так, чтобы в последний момент обязательно прибежали и выхватили из рук бритву или из петли вытащили, или сняли с подоконника.
У Толика Царева было однажды по-настоящему – когда впервые он ушел в побег и попался, и сидел в карцере, ожидая добавку; он разбил бы себе о стену голову, если б не подумал в тот момент о сестре.
– А мне, вы знаете, каждую весну хочется покончить с собой, – Катя обернулась и посмотрела на Толика. – Ручьи бегут, солнышко, детишки в песочницах играют, а я ненавижу всех, мне все отвратны. Вы меня понимаете?