– Давай, Шмак, про капитана, – сказал Царь. – Только с чувством, понял?
Саданув пятерней по расстроенным струнам, Шмак надрывно завопил:

Он капитан, и родина его Марсель,
Он обожает ссоры, брань и драки,
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки.
У ней следы проказы на руках,
Татуированные знаки…

Царь слушал, положив голову на руки. Хлестал дождь, но никто не обращал на него внимания.
Валерий Аргунов сидел, прислонившись к столбу. Он проиграл все, и потом Царь, обняв его за плечи, рассказывал ему про какой-то остров, который весь в цветах.
– У меня география в школе любимый предмет был. Знаешь, чемпион, чего больше всего я хотел, о чем мечтал?.. – Царь саданул кулаком себя по колену. – А на зоне плакатов, лозунгов – куда ни глянь. Хошь-не хошь – озвереешь. Или в бега ударишься.
Царь то отталкивал Валерия, то крепче его обнимал и совал в рот изжеванную слюнявую папиросу, и Аргунов затянулся раз, другой, третий, затянулся, как велел Царь, изо всех сил, все нутро заполнив зеленым едким дымом, а потом еще и еще курил, и вдруг качнулось все вокруг и стало линять на глазах, дождь лил молочный, пузырились вокруг белые лужи, и лицо Царя с размытыми чертами, без носа и с непомерно большим ртом, было совсем белым и смешным, все казалось безумно смешным. Валерий засмеялся и увидел себя со стороны, тоже белого, трясущегося от смеха, и от этого стало еще смешней, а потом молочный дождь перестал, капли высыхали на лепестках роз, заплетенных в венок на голове у девушки, которая сидит с распущенными по плечам и груди волосами обнаженная и глядит на него, а он вдруг начинает расти и становится огромным, как высотное здание, и у ног его копошатся людишки, которых он давит, слыша писк и хруст, а он давит их со смехом, приговаривая: «Жил-был у бабушки серенький козлик», подлетает какая-то птица с громадными крыльями, а глаза и волосы у нее Катины, и она садится Валерию на голову…

У ней такая маленькая грудь
И губы алые, как маки…

Сверкнула белая молния – Царь поднял голову, глаза его были полны то ли слез, то ли дождевых капель. За дождем не видно было даже лодок на причале. Валерий Аргунов знал, что проиграл и должен на коленях подползти к Кате и сказать, что он раб и гнойный пидор, и перецеловать все ногти на ногах, а потом поклясться своей жизнью, что никогда к ней больше не приблизится на выстрел из вальтера, который Царь извлек из кармана, но откуда взялся остров в цветах и что-то все мелькает, ревет, воет, возникают лица на трибунах, и она там, он видит, и он знает, что побьет мировой рекорд, уже побил, осталось лишь приземлиться, но это и оказывается самым сложным, земля рядом, а достать ее никак не удается, и он сам оказывается лилипутом, а сверху наступает на него гигантская кроссовка фирмы «Адидас» с резной слоеной подошвой…
Валерия взяли за руки, вывели на дебаркадер и окунули головой в воду. Потом еще раз, и подержали там с полминуты, пока он не начал вырываться. Потащили наверх.
– Вон они, – сказал Циклоп.
Дождь перестал. Море, буро-седое, стало понемногу успокаиваться. По берегу бродили чайки.

Горбань причалил не там, где обычно ставил лодку, а с левой стороны дебаркадера, ближе к тропинке.
– Серебренникова, ты идешь? – спросила Наташа, спрыгнув с лодки вслед за Саней.
– Иду, – сказала Катюша, но медлила.
– Мы пошли, догоняй.
Держа одежду в руках, Наташа с Саней стали подниматься по осклизлой тропинке, а Катюша, снова надев очки, хотя солнца не было уже в помине, все сидела в лодке и смотрела на Горбаня, точно желая что-то важное, главное ему сказать. Но молчала.
Наверху вышел навстречу Наташе с Саней Песцов.
– Вали отсюда быстро, – прошипел он. – Сделай, чтоб тебя искали. И дуру свою сисястую уводи.
Наташа ахнула, а Саня попробовал было возразить, но подошли Шмак с Циклопом и потом Мерин, и кто-то ударил Саню, кто-то схватил Наташу, но она выскользнула и, уронив юбку, побежала вверх по тропинке, за ней и Саня, и вслед им шумно прошуршал по мокрым кустам камень, брошенный Песцовым.
Появилась Катя, напевая громко «Расцветали яблони и груши…», Горбань задержался на пристани, привязывая лодку.
– Что здесь происходит? – сказала она, не обратив внимания на розы, пионы, вырванные с корнем, поломанные гладиолусы из сада Горбаня, которые протягивал ей с безумной ухмылкой Валерий.
– Кать, Катюш, – зашептал он, брызжа желто-зеленой слюной, забыв, что должен делать, обо всем забыв, видя перед собой лишь Катю в мокрой, прилипшей к телу маечке с рысью, с распущенными по плечам мокрыми волосами. – Как твой старикашка поживает? – рассмеялся Аргунов и рухнул на колени в лужу, обхватив Катюшу за бедра, и, задрав майку, стал целовать в живот. Она брезгливо смотрела на него сверху, как на ласкающегося вшивого пса.
– Ты хочешь меня раздеть? Пожалуйста, я сама могу раздеться, коли ты, вы все никогда не видели женщину. – Скрестив руки, она стянула с себя майку. – Ну, и что дальше? Хотите меня изнасиловать? Даже если я сама захочу, вы испугаетесь. Потому что вы трусы все. И импотенты. Попробуем? – Она расстегнула молнию на шортах и вдруг ударила Аргунова коленом под подбородок – хрястнула челюсть.
– Ах ты бль-ль.. – он вскочил, ничего не соображая, но с другой стороны дебаркадера появился Горбань.
Валерий выпрямился. Сплюнул. Горбань стоял, будто ждал чего-то. Песцов спросил:
– Чего, мужик, ждешь?
Савельев смотрел на Катю, и она, прикрыв грудь, смотрела на него.
– Мужик! – громче сказал Песцов. – А, мужик! Иди куда шел. Оглох, что ли?