– Уйди! Уйди! – завопил брат Валентины таким голосом, будто в горло ему вонзили и провернули финку.
– Что с ним? – испуганно спросил Шея.
– Он часто во сне кричит. Не обращай внимания. И когда маленьким был, кричал. Ему шесть лет было, когда отец погиб. Он любил отца. Я помню, мать все посылала меня на берег. Он там отца ждал. Целый месяц ждал. До этого был веселым таким мальчишкой. А тут как подменили. И все звал, звал отца по ночам, во сне, и что-то все рассказывал ему, слов нельзя было разобрать… – Валентина посмотрела на раскинувшего татуированные руки брата. – Мама говорила, что в роддоме все на Толика ходили любоваться – такой он родился красивенький. Глазенки большущие, синие, волосики не как у других новорожденных, а длинные, кудрявые – просто ангелочек… Он хороший, Толька. Добрый. Собак любит, чаек любит – как-то осенью подобрал чайку с перебитыми крыльями, выхаживал. Море во всем виновато, – сказала Валентина. – Море. Кому курорт, а кому… Что там за блондинка? Брат совсем с ума сошел, никогда его таким не видела.
– Блондинка как блондинка. На тебя чем-то смахивает. Но с придурью. Да ну ее! Толяныч, знаешь, что мне тут недавно выдал? Что если я не женюсь на тебе или в крайнем случае мужа не найду, то он пришьет меня, хоть я ему и кореш.
– На мне? Мне мужа не найдешь?
Валентина уткнулась в подушку и лежала так, тело ее содрогалось то ли от смеха, то ли от рыданий.
– Ты чего?
– Не надо мне никакого мужа, – прошептала Валентина. – Ничего мне не надо. Все равно то, о чем мечтала, не сбудется. Ничего не надо. Я за него боюсь. Никогда раньше так не боялась. Говорят, у матери сердце чувствует. А я ведь ему все равно как мать. Только грудью не кормила. Жила для него. Думаешь, нужны мне были эти ручки, жвачка, тряпки иностранные? Я хотела, чтобы он не хуже других был. Понимаешь? – слезы, перемешанные с черной тушью, полились по щеке на подушку, на руку Шеи, который утешал, как мог, и проклинал всех на свете иностранцев, особенно тех, которые приезжают к советскому морю отдыхать.
– Как будто им своих морей мало, – сказал он.
Царь вдруг заплакал во сне, всхлипывая, как ребенок. Сел на кровати.
– Шея, ты? Пойдем.
– Куда?
– Не знаю. Пойдем.
– Спи, ночь еще.
Царь молча нацепил широкий цветастый галстук, надел пиджак, полуботинки и вышел. Остаток ночи он провел на пляжном лежаке. Разбудил его тяжелый рок – Царь вскочил, побежал, уверенный, что началась ядерная война, споткнулся о чью-то ногу, упал и тут понял, что это был всего лишь портативный магнитофон. Вокруг магнитофона сидели парни в плавках и в цепях, играли в карты.
Царь подошел, присел рядом.
– …Нет, ребята, – говорил лежащий неподалеку мужчина с волосатой грудью, – ну а все-таки, что вы исповедуете?
– Силу, мужик, – отвечали ему. – Сила – база, на которой зиждется надстройка. Обществоведение изучал?
– Приходилось. А как же вы надстройку себе представляете, которая зиждется на силе?
– Как надо, так и представляем, отдзынь.
– Кому надо?
– Ты что, мужик, лектор, что ли, из общества «Знание»? Или из «Комсомольской правды»? Мы отдыхаем культурно, а ты тут со своими вопросами. Ты главное пойми: прав тот, кто сильней. Согласен? С этим ты согласен?
– Не знаю, – улыбаясь, мужчина с волосатой грудью неопределенно покачал головой.
– Вы же все знаете. Ваше поколение. И за себя, и за отцов своих, и за нас. А мы, если хочешь, знаем лишь одно: если мы станем таким же студнем, как вы, то лучше сразу под жмурика рубануть. Мы отрицаем любую власть. Любая власть, как говорил Ленин, есть насилие. Но насилие все же существует. И ему можно противопоставить только силу. Понял? Давай лучше на руках поборемся, мужик. Тогда тебе сразу станет ясно.