Ночью Саня Монин с Валерием Аргуновым сидели на лежаке.
– …а потом понимаешь, что никому на хер не нужен, – тихо говорил Валерий, – что все было ради того, чтобы выжать, выдавить из тебя как можно больше, точно из тюбика, чтобы кого-нибудь ты там в заслуженные тренера вывел. Я раньше не задумывался, а теперь понял: ты для них не человек – тюбик.
– Напрасно, Валер. В твоем-то эйдже…
– Все еще впереди, – усмехнувшись, пропел Валерий. – Надейся и жди.
Помолчали.
– Я когда начинаю думать, – прикурив, сказал Саня, – представляю себе пирамиду и нас, ныне существующих, на самой ее верхушке. Для чего они все, которые там, внизу остались, жили, жертвовали чем-то, открытия делали? Для нас. Чтобы мы могли спокойно заниматься любовью и смотреть на облака. Не суетись. Отдайся течению реки. Спорт ведь, если вдуматься, не для человека. Он уродует. Ты посмотри на своего друга Женю.
– Это все слова, – сказал Валерий. – Так, значит, на рыбалку завтра?
– Да. Продукты сегодня закупал. Денег осталось – сорок две копейки. И не представляю даже, как к мусульманам доберусь?
– И она едет?
– Да, – кивнул Саня. – Ты уж извини, старикан.

Перед рассветом, когда растаяли звезды, море сделало глубинный вдох и застыло, как свинец; ни блеск, ни запах не выдавали жизни.
С трудом оторвав щеку от нагретой подушки, облизав пересохшие губы, Катя надела коротенькие джинсовые шорты и маечку с рысью. Посмотрелась в зеркало.
– Серебренникова, ну сколько ждать-то тебя можно! – послышался из сада неживой какой-то в липкой тишине голос Наташи.
– Иду, – ответила Катя, не узнавая и своего голоса.
Наспех почистив зубы, сорвав пунцовое яблоко, взяв с подоконника черные очки, она вышла за калитку. Горизонта не было видно. Впереди, по бокам и сверху, казалось, было море.
Зевая, поеживаясь, девушки спускались друг за другом по тропинке, за ними с большой красной сумкой с ремнем через плечо шел опухший, невыспавшийся Саня Монин, в которого влюбилась вдруг Наташа. «Ты не понимаешь, – объясняла она Кате, – Сашенька гораздо интересней и глубже, чем хочет казаться. В нем есть то, чего в других нет, – внутренняя свобода. Хотя он ее и скрывает, делая вид, что наоборот всем демонстрирует. И потом, ты знаешь, сколько он книг прочитал! У него отец член-корреспондент». «И пятикомнатная квартира на Невском», – улыбнулась Катюша. «Они в Москву переезжают». – «Тем более».
Силуэт Горбаня едва различим был в глухом сыром тумане у берега. Он ловил в водорослях рачков.

– Валерка весьма рассерчал, что его на рыбную ловлю не позвали, – говорил три часа спустя Саня Монин, лежа рядом с Наташей на песке и глядя на Катю, плавающую метрах в пятидесяти от косы. – Поместились бы в лодке.
– Рассерчать – это от слова «сердце», да? – спросила Наташа. – Так у него есть?
– Он неплохой, в общем-то, чувачок.
– Просто замечательный. Но дело не в том, поместились бы мы или нет. Дело в Катюшке. Ей все недоедает. Если б ты знал, как ее Маковецкий достал.
– Какой еще Маковецкий?
– Она была влюблена в одного мальчика, Максима, может быть, и до сих пор она его любит. А мужчина сорока с лишним, светский лев, ухаживавший за ее тетей, секс-бомбой и женщиной-вамп, по которой все с ума сходят, так вот он, Маковецкий…
– Сделал ее женщиной? – догадался Саня.
– Я не знаю точно. Но странная она стала после Гурзуфа. И таскается с Маковецким по творческим домам, по монастырям, он ей беспрерывно сцены ревности закатывает. Она говорит, что он не женщина, но и не мужчина, хотя и имеет детей. И внешне похож на ковбоя, рекламирующего сигареты «Мальборо». Но даже и не в Маковецком дело. Видишь вон, как вода в песок уходит? В детстве Катька рисовала хорошо, прочили ее в художники. На фортепьяно играла. По-французски и по-английски болтает. Фигурным катанием занималась. Балетом, мечтала Айсидорой Дункан стать. Я, конечно, понимаю, таких много, мечтавших, подававших надежды. Но жаль ее.
– И мне, – сказал Саня.
– А тебе-то что?
– Клевая чувиха. Животных любит. Бодлера в подлиннике. А вообще мне кажется, что они с Валеркой чем-то похожи. Душевно хилые оба.
– А ты?
– Я полон трансцендентальной любви. То бишь, ко всему. Любовь спасет мир. А у Валерки ничего не осталось, когда ему дали понять, что накрылся для него этот самый, как они его называют? Большой спорт.
– В каком смысле? Расскажи, – Наташа прижалась щекой к песку и расстегнула лифчик, чтобы на спине не осталось белой полосы. – Ты его давно знаешь?