КАТЮША НА БЕРЕГУ. Повесть

Был он настолько выше, крупнее всех, даже самых рослых, приезжавших из столиц акселератов, что казалось, будто он из другой породы людей, вымершей или выбитой. Он проходил по кривым улочкам, огромный, прямой, с развернутыми широченными плечами и высоко поднятой головой, а за спиной шептались и кивали, предполагая бог знает что, пока однажды старушка, приехавшая в поселок к родным, не прильнула вдруг губами к его руке посреди улицы и не попросила благословения. С тех пор и пошло, что он бывший священник, отсидевший срок за убийство. Потом кто-то вспомнил, что до войны видел его фотографию в газетах, что никакой он не священник, а бывший чемпион-супертяж по боксу, но тоже отсидевший за убийство – на ринге нокаутом. Кто-то охотился с ним в Уссурийской тайге на тигров. Кто-то бил китов. Кто-то бежал с ним из лагеря. Несколько заявлений от граждан поступило в милицию и УКГБ…
Море омывает память, слизывает, словно надписи, сделанные палочкой на песке у кромки воды, все, что было, наползают языки волн и, разделившись на множество струй, извивающихся между камушками, отползают, шипит пена, лопаются пузырьки, поблескивают водоросли, скорлупки мидий, чудится ему, что это он вместе с другими десантниками, еле держась на ногах от усталости, таскает с берега ящики с боеприпасами, мешки с продовольствием, пронизывает юго-западный ветер, низовка, брызги, как мелкая дробь, впиваются в кожу лица, рук, залетают за шиворот, волны тяжко бухаются о борт тендера, узкий трап ходит ходуном и одной рукой приходится держаться за натянутый трос, с палубы, качающейся, скользкой, будто ее облили рыбьим жиром, ящики и мешки подаются в трюм, уже на всех причалах грузятся – он видит, значит, он не вместе с десантниками, он в стороне, он сверху, справа от него и слева поблескивают дула пулеметов, немые и зловещие, готовые выполнить приказ, он видит внизу осликов и лошадей, которых заводят, заталкивают на плоты и тендеры, доносятся сквозь шум прибоя смех вперемешку с матерщиной, лошадиное ржание, зычные команды, сверкают в лучах прожекторов брызги, мечутся за выступом скалы сполохи костра, возле которого греются десантники, кипятят чай, раскладывают на плащ-палатке хлеб, лук, масло, и он тоже там, он с ними, они смеются, кто-то протягивает кружку с дымящимся чаем, он берет и пьет, обжигаясь, а они смеются, перед боем, уже мертвые, уже утопшие, все… Стихает смех, когда подходит девушка, связистка или медсестра, ей уступают место на бушлате: «Садись, Катюша, посиди с нами чуток, а то мы тут развеселились не на шутку, сахар, Кать, бери, что на тебя глядит, да не стесняйся, все свои… Катюха, Катерина, Катенька, Катюшенька, Катюшка, Катеринка…»
Море успокаивает, море прощает. Если бог есть, – а он есть, – то это море, никогда себя не повторяющее, вечно обновленное, чернильно-фиолетовое, безмолвное, грохочущее, ласковое, изумрудное, парное, бунтующее, сапфирное, распахнутое, шелковое, радужное, глухое, пасмурное, беспощадное, ярое, кровавое, всепрощающее…
Дойдя до конца старого причала, он сел на перевернутую лодку, положил тяжелые, увитые узловатыми венами кисти рук на колени. Выпрямил спину, поднял подбородок, точно вслушиваясь. Он давно привык к тишине, но верил до конца, как морю, лишь такой вот абсолютной предрассветной тишине.
Море лежало неподвижное, матово-серебряное. Оно почти сливалось с небом, на востоке разрисованным желтыми и бледно-малиновыми полосами, предсказывающими зной.
– Было? – проговорил он.
Вчера к нему попросились девушки. Они приехали в середине месяца – и возле моря и на улицах все уже было сдано, им отказывали, пока они не добрели до конца поселка, где жил Горбань. Глухота! Что-то говорили они, устало глядя на него, просительно улыбаясь. Поселил он их на южной терраске, в которой сам жил все лето, потому что оттуда видно море. «А персики у вас растут?» – спросила она, подняв золотисто-карие глубокие глаза и перебросив через плечо стянутые резинкой волосы, когда помогала ему вечером поливать цветы.
Появилось солнце, и он пошел домой. Сад был нем и неподвижен. Покормив собак, Горбань вскипятил чай и вышел с дымящейся кружкой. Стол со скамейками он поставил, как только купил дом. Сад был тогда в запустении, почти одичал, потому что много лет за ним никто не ухаживал, а теперь поднялся, ожил. Хорошо было ранним августовским утром пить чай в саду под инжиром. Горбань вспоминал, как впервые после войны приехал в этот поселок и как бродил по крутым кривым его улочкам, кое-где вымощенным брусчаткой, смотрел на дома с башенками, террасами и балконами, увитыми виноградом, и не верилось, что люди живут здесь, в этом раю и постоянно видят море – и весной, и в зимние шторма, видят каждый день, как встает и погружается в море солнце.

– Иди, Песец, вон к тем, – велел Аргунов. – Спроси, не желают они…
Андрей послушно спрыгнул с парапета, подошел, звеня металлом – цепями, браслетами, медальонами – к трем девушкам, но они его не удостоили и взглядом. Подошел к другим, остановил, взяв за руки, но тут из кустов выскочила на набережную большая косматая собака и залаяла на Песцова и на Валеру с Саней. Девушки ушли, Песцов вернулся к парапету.
– Долбануть, генерал? – сказал, нагибаясь за осколком кирпича.
– Садись, Песец, отдыхай, – сказал Валерий, отвернувшись к морю.
Псина не унималась, курортники обходили ее.
– Заткнись, – сказал Аргунов и, обращаясь к Сане Монину: – Слушай. Ты вот психологию изучал. А может, мне сперва с ее подругой, с Наташкой? Для понта, так сказать, чтобы она… Как ты считаешь?
Саня Монин с тоской посмотрел на Валерия и тихонько забренчал на гитаре, не зажимая пальцами струн. На нем были истрепанная фетровая шляпа с дырявыми широкими полями, кожаная безрукавка почти без спины, но с кистями, бусы из ракушек, джинсы с дырами на коленях и с бахромой. Ноги его были цвета грязной моркови, потому что не только на югах, но и у себя дома, в Питере, Саня ходил босиком и ноги не мыл, дав обет не мыться нигде, кроме как под дождем, пока не освободят некоего Барри Уикса из Калифорнии. Саня Монин был одним из последних представителей славного племени хиппи и гордился этим.
– Я не устану повторять, старина, – сказал он, – что тебе от комплексов сперва надо освободиться. Можешь и с Наташкой, которая, по-моему, довольно сексапильная чува. Можешь и вон с той, в белых шортах. Если не боишься, что она тебя раздавит интеллектом. С кем угодно. Дело не в этом.
– Да глохни ты! – прикрикнул Аргунов на собаку.
– Долбануть, генерал? – снова осведомился Песцов.
– Отдыхай, Песец, – Валерий удержал его за руку. – Если понадобится, сам с коблом разберусь. Сань, ну а если действительно сделать вид, что мне глубоко плевать… Да заткнешься ты или нет!! – заорал он на собаку, которая от неожиданности присела, но снова бросилась и чуть не цапнула Песца за ногу. – Как же я их ненавижу, узнал бы мир, – вздохнул Валерий.