| Солнечный остров |
|
|
|
| 14.12.2009 | |||||||
Страница 3 из 5 Старик идет по улице, обходя и переходя по доскам траншеи, и вспоминает дом. Там было великое множество церковных книг, крестов, цепей, икон, подсвечников – все это передавалось предками Никодима, священнослужителя в седьмом поколении. Было много света и гостей, странников, блаженных, юродивых, и было всегда шумно, радостно, тепло и вкусно. Какие блины пеклись на Масленицу! Старик вспоминает, как со старшим братом Даши, Митей, первыми, когда кроме матери никого не было, пробирались в дом и тихонько, не дыша, сидели за занавеской у жарко натопленной печи, в ожидании глотая слюнки. Однажды они с Митей поспорили, кто больше блинов съест, и ели, намазывая маслом, сметаной, икрой, ели, глядя друг другу в глаза, а Даша, считая и смеясь, подкладывала на блюдо все новые и новые горячие, иногда с прозрачной хрусткой коркой по краям, блины, и подзадоривала, и так они объелись, что не смогли подняться, тут же, на лавке, и уснули валетиком. Вспоминает, как носили они блины беглому каторжнику, громадному рябому детине, думая, что он революционер, скрывается от жандармов: детина, вытирая ручищи о бороду, материл министров, царя, даже Бога, Митя плакал, умолял дяденьку, но блины носил, и мед, и табак; и как-то ночью беглый забрался в дом на окраине посада, изрубил топором жену и дочерей купца Князькова и задушил семилетнего мальчонку, попавшегося утром ему на дороге. Вспоминает старик цирк-шапито, приезжавший к ним в то лето, когда началась война, и как втроем – Митя, Даша и он – сидели во ржи и мечтали создать свой цирк, и путешествовать по свету: Даша была бы укротительницей тигров и медведей, потому что ее очень любили кошки, собаки, птицы, Андрей – силачом, а Митя – канатоходцем, фокусником и клоуном. Через пять лет в Крыму Митю повесили на канате белогвардейцы… Старик вспоминает, вспоминает, глядя на пригорок, где стояла церковь Богородицы и где ее нет, и от электрической станции, пониже к реке, осталась одна стена и фундамент, потому что не успели станцию достроить – река измельчала. Всю жизнь Андрей Сергеевич принуждал себя не вспоминать, – даже когда бывало нестерпимо. Лишь только блестки памяти ложились на сердце, он гнал их, чтобы выдержать, не сдаться – а потом, много лет спустя, понял, что благодаря тем блесткам-то, быть может, и выдюжил. Теперь он все время вспоминает. Просыпается вдруг в детстве и чудится, что не было ничего, девятьсот двенадцатый или тринадцатый год, лето, сегодня их распустят на каникулы… Но одно цепляется за другое и вытягивается в бесконечную цепь расставаний, прощаний, которых было в жизни много больше, чем остального, и цепь эта тянет, тянет за собой, и впереди встают призраки, в которых он никогда не верил, бесплотные, беззвучные, призрак отца, которого он приговорил, но не привел приговор в исполнение, и отец лежит где-то в чужой земле, забытый всеми, кроме сына, и отцу холодно там, очень холодно, призрак матери с огромными застывшими глазами, как на последней фотографии, а кроме глаз и нет ничего, призрак деда, морского офицера, тяжело раненного на Малаховом кургане в тот же день, когда был смертельно ранен вице-адмирал Нахимов, под командованием которого дед еще юнгой участвовал в Синопском сражении, призраки брата, умершего на юге России от голода в тридцать третьем, сестры, племянницы, всех близких и уже давным-давно далеких, с которыми госпитали, кабинеты, коридоры, камеры, вагоны, нары сводили на день, на час, чтобы развести навсегда, но теперь они все ближе, с каждым днем, с каждым часом ближе, ближе, и вдруг накатывает волной запах, звук, свет неба, погасший больше полувека назад, и кажется, стоит открыть глаза и повторится, и вновь послышится детский голосок – «И солнечный остров»... Но ничто не повторяется. Лишь возвращается на круг. И круг смыкается. Осталось ждать недолго. Старик поднимается по крутой деревянной лестнице, слыша впереди голоса, визг, звон гитары. Он вспоминает, как три года назад на Пасху в церквушке волосатый юнец вырвал у священника крест и стал крестить им свою пьяную полуголую подругу. В ту же ночь на кладбище между могилами нашли девушку, изнасилованную и изрезанную. И в прошлом году местные дрались с приезжими и сожгли «Запорожец», в котором сгорел четырехлетний мальчик… Тот рябой бородатый детина, думает старик, был ненормальным. Эти нормальные. Каждый год проходят диспансеризацию, на учете в психоневрологических диспансерах не состоят. Характеристики с места работы у них прекрасные, как у лопоухого Леньки, с которым внук дрался в детстве и которого недавно посадили за убийство женщины, не давшей ему в магазине рубль на бутылку. Живут в отдельных квартирах, есть у них телевизоры, магнитофоны, мотоциклы, даже машины. Чего ж им не хватает? Почему пьют до безумия, до смерти все что попало? Дурью обкуриваются, газами мотоциклетными нанюхиваются, таблетками обжираются. Откуда такая, даже не звериная – зверь не убьет бесцельно – жестокость? Почему им, этим, ни до чего нет дела? Хоть трава не расти. Мои ровесники, думает старик, дожившие до старости и не дожившие, были иными. Другими. Потому что боль и тяжесть века несли на своих худых стальных плечах? Потому что верили, а эти ни в Бога, ни в черта, ни в бога душу мать не верят… Старик думает о внуке. Вспоминает, как невестка Элла впервые привезла его в Кручеж – голубоглазый кудрявый малыш, похожий на его, старика, маму на фотографиях, еще ходить как следует не умел, но все время что-то бормотал на своем языке и улыбался всем, маме, деду, прохожим, собакам, кошкам, голубям, и когда дед брал малыша на руки, тот обнимал его за шею и прижимался щечкой к рассеченной дедовской щеке, и боль, вековая, давно ушедшая, но не уходящая, ослепляющая во сне, будоражащая, как крик «даешь!», уходила навсегда. Девушка пела в церковном хоре… Старик подходит к своей калитке, останавливается. «Так это били ви!» –снова звучит голос Дашиной внучки. Он узнал ее сердцем. Мучительно, невыносимо – потеряв кончик нити, на которую нанизаны были прожитые годы, будто ползать по полу на четвереньках, ничего почти уже не видя, стараясь собрать их, но не хватает этого, того, а тех, из середины, вовсе никогда вроде и не было, лишь в справке значились, которую страшился потерять гораздо больше, чем зеницу ока; она вспыхнет вдруг в темном углу, высветятся вновь тайга, туман, мороз за пятьдесят, и ты теряешься в тумане на лесосеке, мечешься по сугробам, кричишь, бежишь куда-то, бежишь в другую сторону, падаешь без сил, наступает ночь и ты проклинаешь обретенную против воли свободу, и рыдаешь, слезы ледяными комочками скатываются по щекам, но вовсе не от страха, что добавят срок, к рассвету ты как величайшее, да просто райское блаженство вспоминаешь барак усиленного режима – БУР, карцер, и когда обледеневший, почти уже с того света слышишь сквозь туман хриплый лай собак, родную матерщину конвоиров, нет на земле человека счастливей тебя. |
|||||||
| < Пред. | След. > |
|---|