СОЛНЕЧНЫЙ ОСТРОВ

«Вы понимаете, Андрей Сергеевич, – говорил следователь Филипп Келесо, – там ценностей на миллионы долларов! И это все, иконы русские, оклады золотые, бриллианты, уходит за границу! Понимаете?! В Союз, в Россию никогда не вернется то, что создавали и защищали отцы, деды, что должно принадлежать вашим внукам и правнукам! Земле русской! Вы уж простите за вычурность и высокопарность… Вы можете говорить! Почему вы молчите?..»
Он улыбался. Вошла медсестра, сделала укол, проверила повязки. Следователь Келесо все сидел, надеясь выдавить из старика хоть какую-то информацию. Но старик улыбался, как блаженный, глядя в потрескавшийся потолок районной больницы. И за все время промолвил лишь два слова, притом с длинной, в семь минут, паузой: «Остров… солнечный». Больше ничего он не сказал московскому следователю.
И она ничего больше не сказала. Села в «жучок», где ее ждал Алексей, блеснул на солнце бампер «Фольксвагена», и долго потом оседала на повороте густая вздыбленная пыль, а он стоял у калитки и смотрел на дорогу. «Так это били ви!» – все звучал ее голос…
Внук приехал с ней под вечер. В последнее время он зачастил к деду с иностранками: с итальянкой, с англичанкой, канадкой, бельгийкой, японкой... Некоторые были значительно старше Алеши. Все они восхищались природой, просторами водохранилища, березами, кладбищем, баней, солеными огурчиками и капусткой с клюквой из погреба под ледяную водочку, которой внук настойчиво потчивал синьорин, мамзелей, миссок перед тем, как взобраться на русскую печь, от которой интуристки шалели и оглашали в ночи избу кошачьими и ишачьими воплями на своем языке. «Не волнуйся, дед, – успокаивал Алексей за утренним чаем с наливочкой и брусничным или черничным вареньем. – На Колыму не сошлют – «служба». «Так ты в органах служишь, Леша?» – уточнял дед. «Служить бы рад, прислуживаться тоже», – смеялся Алексей, тиская очередную иностранку, которая после жаркой ночи ластилась к нему и, не стесняясь деда, вновь влекла на russkaja peshca.
На этот раз он привез француженку русского происхождения. «Землячка Наполеона Бонапарта», – представил. «Меня назвали в честь бабушка – Даша, – назвала она свое имя с ударением на втором слоге. – Я буду учиться Институт Пушкин. Здесь где-то жили моя бабушка маленький и ее папа и мама. Мой папа был фашистский лагерь и идти потом Франция остров Корсика. А мой ариер гран пэр, папа дедушки, был поп Никодим, его стреляли красные чекисты…»
С тех пор прошло несколько месяцев. Он не пытался ее разыскать в Москве. Да и зачем? Чтобы ответить: «Да, это был я»?.. Но сердце как-то давно забыто металось, когда слышался из-за елей звук мотора, притормаживала или останавливалась там машина. «Корсика (Corse), – читал он, надев очки, энциклопедический словарь, – о-в на севере Средиземного м., деп. Франции, 8,7 т. кв. км. Нас. 239 т. ч. Выс. до 2710 м (г. Мон-Сенто). Кустарники, леса. Субтропич. плодоводство. Ср. темп. июля – 24°С, янв. – 8°С. Среднегод. колич. осадков – 600– 1000 мм. Более 300 солнечных дней…»
Они могли приехать и на электричке, и он почти каждый день, если не было слишком зябко и сыро, ходил на станцию и подолгу сидел там на скамейке, слушая стук каблуков по платформе, голоса, скрип елей, глядя вслед уходящим поездам.
Вот и теперь он просидел до темноты.
Он очень стар. Морщинистое безресничное лицо его рассекает глубокий шрам, от виска до подбородка. Круглый год он ходит в телогрейке или в тулупе и в валенках, потому что кровь уже почти не греет, едва сочится, толкаемая немощным сердцем по истончившимся узловатым венам. А когда-то сутками напролет мог работать на пятидесятиградусном морозе. Шагать десятки километров. Спать на снегу. Все мог.
Он родился в Кручеже, небольшом городке на берегу реки, с многочисленными когда-то церквами. Мать его, мелкопоместная дворянка, скончалась во время родов. Из шестого класса реального училища вслед за отцом, артиллерийским офицером, а впоследствии штабс-капитаном армии Деникина, убежал на германскую войну. Был контужен, отравлен газами. После екатеринославского госпиталя скитался по югу, чудом не умер от брюшного тифа, потом от пули, с Первой конармией дошел чуть ли не до Варшавы, а клятву поставить к стене отца ему сдержать не удалось, потому что отец успел уплыть из Крыма в Константинополь. Сражался Андрей с бандитами, с белогвардейской повстанческой армией Марченко, где и рассекли ему шашкой лицо. Он возвращался в родной городок, чтобы вновь его оставить, строил, разрушал, неистово веря, расчищая место новой светлой жизни, в которой не будет ни горя, ни боли, ни слез, а только радость. В тридцать седьмом году за контрреволюционную деятельность военный трибунал приговорил его к расстрелу. В последний момент расстрел был заменен десятью годами лагерей. Вернулся Андрей Сергеевич не через десять, а через двадцать лет. Жена, с которой он успел прожить чуть больше года, умерла, сын был уже взрослым, учился в институте. А больше никого у Андрея Сергеевича не было. Он купил с помощью сына и родителей его невесты дом в родном городке – заброшенную полуразвалившуюся избу-пятистенку, в которой жил когда-то священник с семьей. Отремонтировал, подвел фундамент, построил на участке теплицы, разбил сад и жил, работая сперва столяром в совхозе, потом сторожем, выращивая овощи, фрукты и цветы, изредка навещая в Москве сына с невесткой и внука.
Держась за поручень, он медленно спускается с платформы и идет по дорожке.
То, что было двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад, или вовсе не сохранилось в памяти, или подернуто туманом, витает во мгле, не связанное ни с будущим, ни с прошлым, а детство, юность, годы, дни, когда ничего собственно не происходило, видны отчетливо, как листья в саду перед июньской грозой.
Чернота за заборами, кружат в нимбах тусклых фонарей мелкие влажные снежинки, – а старику вспоминается лето.
Ему исполнилось десять, Даше, дочке священника, нет еще и семи. Прошел дождь, они бродят босиком по огромной теплой луже, раскинувшейся посреди улицы между их домами. В луже плавают сережки и листья от березы, сбитые дождем. Даша собирает их в кулачок. Вот она присела на корточки, глядит на облака, отражающиеся в воде, тянется к перламутровому облачку, замачивает край трусиков, и, ойкнув, вскакивает, падают в воду капли, струйки стекают по ногам. Она смеется звонко, выжимая рукой трусики. Вода в луже, трава, листья берез и акаций, которыми обсажен забор, все золотится на солнце, и Дашина русая головка сияет. «Мама будет ругать», – говорит она, а мама смотрит на нее из окна и улыбается.