Пробуждение бывает сродни стремительному низвержению в царство Аида. Лежу на спине и задаюсь рядом мучительных вопросов, испокон веку будораживших, ни свет ни заря пробуждавших истинных российских интеллигентов, к коим иногда себя тайно, но дерзко причисляю: где я? зачем? где был вчера? кто виноват? что делать? Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Был шторм, кричали дико чайки, и ветер рвал... врал... аврал!.. Да, следует признать, что это был я, который орал: «Табань! бом-кли-вер! фор-трюм-сель! контра-бизань!» И это скорей всего я заставлял аборигена, уводившего катер от лобовых ударов волн, рубить мачты и в сердцах вонзал ось земли в Христофора Колумба мать...
Из открытого окна веет райской свежестью. Слышны ангельские голоса. Так и есть: я в нирване. Ибо если не в нирване, то где, и если не я в нирване, то кто? Вот только любопытно, испытывают ли угодившие в нирвану счастливцы столь нещадную жажду во всем существе и головную боль, не менее нещадную, но более локальную, опоясывающую череп, стягивающую, словно ржавый железный обруч рассохшуюся бочку-тару? А если ни в какой я не в нирване, а, напротив, в санатории для видавших Ильича большевиков?
Окидываю взглядом ложе, столь беспредельное, что в измученном алкоголем мозгу начинают роиться весьма сомнительного нравственного пошиба мыслишки и иллюстрации к ним со многими действующими лицами обоих полов и с участием детоубийцы Крюгера, вампиров, императора Калигулы и зарождается подозрение, что картинки эти – не плод воображения, а результат непосредственного визуального воздействия на кору головного мозга. Включив, словно кипятильник, подсознание, прихожу к выводу, что в моем присутствии совсем недавно имел место просмотр отпрысков ветреной десятой музы, а без затей говоря, видеопродукции, пропагандирующей то, что старо как мир – первородный грех в различных вариациях. Да, факт установлен. Но где таковой имел место? При каких обстоятельствах? Имелись ли свидетели? Внутренний голос подсказывает, что просмотр проходил не иначе как в доме, в котором я и по сей час нахожусь. И свидетели были – абориген, Марина, при помощи дистанционного управления вычленявшая на телеэкране лишь самое что ни на есть. Я окончательно восстаю ото сна.
Приближаюсь к окну, чтобы сориентироваться в пространстве и определить, кому принадлежат вышеупомянутые ангельские голоса, ангелам – судя по выражениям, не вошедшим в словарь великого и могучего, – не принадлежащие. Чудная картина открывается моему взору. На лужайке, идеально подстриженной, залитой солнцем, резвятся, играют в мяч двое отроков; слева простираются пустынные теннисные корты, поблескивающие лужицами, справа голубеет выложенный кафелем бассейн, за которым берут свое начало обильные плодами сады, а на заднем плане, между кипарисами (и в самом деле чем-то напоминающими духовно-семинарийских монахов, за что их в свое время велел извести под корень отец народов), белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Лепота. Нет нужды быть семи пядей во лбу, чтобы вычислить, что я – как это ни амбивалентно – у потенциального моего дедушки в замке. И уносить ноги бесполезно, потому что – уверен – отсюда еще никто не убегал, разве что вперед ногами выносили, чтобы незамедлительно обрушиться на почившего в бозе товарища, память о котором навсегда сохранится в наших сердцах, всей мощью средств массовой информации и пропаганды.
Мяч, прошуршав по мураве, замирает под окном, и я, не сдержавшись, сигаю через подоконник, гоню, обводя кусты роз и отроков, и вколачиваю мяч под перекладину. Субтильные отроки стушевываются – вместо них на лужайке, словно из-под земли, возникают три богатыря, явно в штатском, превосходящие меня по всем параметрам.
«А ты откуда взялся, парень? – любопытствует старшой, с буденновскими усами и малиновой бычьей шеей борца, в то время как остальные заходят по бокам. – Ты кто?» «Тэрре филиус», – ответствую, что в переводе с латыни: «сын земли, дитя природы», коим и в самом деле себя ощущаю. «Семит, что ли? Как сюда попал, я спрашиваю? Кто такой?..» – «Хомо сапиенс, – поясняю и проявляю необоснованное любопытство. – А вы?» – «Умный, да? Я в третий спрашиваю: ты кто, документы?» «Дед Пихто», – наскучивает мне с ними, мордастыми, препираться, и я позволяю себе шутку в их стиле. Еще витает над лужайкой последняя гласная моей шутки, а я, подкошенный, осознавший, что не прав, уже возлежу на лужайке ниц с десницей, заломленной опричниками. «Разберемся, – самоварно пыхтит старшой. – Давайте, парни, ко мне его в дежурку. Заодно и подстрижем».
Ведут, заломив руки, заводят туда, где со стены смотрит на меня с отеческим укором Феликс Эдмундович и дедушка, его до боли родная лысина, усы, брови под очками в роговой оправе, впалые щеки аскета, с малолетства верой и правдой служившего народу. И он будто журит: «Что же ты так, а?» Перекрестный допрос ведется столь профессионально, что через несколько минут я сам почти уверен, что выброшен к советским берегам Черного моря – не просто, а в самую «десятку», дедушке под нос – с субмарины шестого флота США, в кармане у меня пластиковая бомба, палароид в глазу, в зубе мудрости магнитофон, в голове пароль для связи: «Вам славянский шкаф с тумбочкой не нужен?», ответ: «Был нужен, уже взяли», на что необходимо, моргнув левым глазом, возразить: «Может, и я на что сгожусь?» – и, услышав в ответ подцензурный громоподобный звук, начинать операцию.
Запрещенных методов при допросе не применялось, надо отдать должное, и все же я сознался, что в мои задачи, кроме прочего, входило моральное разложение и уничтожение не только дедушки, но и его внучки, а также буквально всех, всех, а апофеозом миссии должен был стать тайный провод «Авроры» из Невы в Москву-реку, залп по сигналу из-за бугра и кровавая, как все в России, смена общественно-экономической формации, молниеносный переход от загнивающего социализма к развитому коммунизму или – по обстоятельствам – к первобытнообщинному строю. «Я тоже шутки люблю, не ты один умный, – замечает в ответ на мои чистосердечные признания старшой, сделавшись в какой-то момент похожим на доброго дядюшку, страдающего колитом и радикулитом, остеосклерозом и астеническим синдромом, и вдруг изрытое лицо его застывает, как свинец, наливается кровью, он торжественно поднимает глаза к портретам. – С такими вещами не шутят. Ты понял?» Я сникаю, но раздается звонок, старшой хватает мясистыми пальцами трубку, называется почему-то «шестым» – «шестой на проводе», и по мере поступления информации вытягивается по стойке «смирно», равнение держа на портрет дедушки. «Так точно... Никак нет... Есть... Виноват... Есть!»
Опустив трубку на рычаги, он продолжительное время глядит в окно и, по всей вероятности, думает: лес рубят – щепки летят, а чем дальше в лес, тем больше дров, старый конь борозды не испортит, но и на старуху бывает проруха и потому пора, мой друг, пора, покоя, как говорил поэт, сердце просит, горячее большое сердце, в которое не раз целились диверсанты и бандиты всех мастей, норовя прострелить его вместе с партбилетом насквозь, пробив там махонькую, незаметную с первого взгляда, но брешь в крепостной стене нерушимого Союза свободных республик. «Виноват», – сознает он. Жаль становится старика. Хочу утешить, подбодрить, мол, где наша не пропадала – но распахивается дверь и является моя ненаглядная, вся в белом. «Дядя Саша!» – восклицает. «Виноват, не признал товарища, – улыбается шестой, совсем уже ни на какого старшого непохожий. – Вчера товарищ был другим каким-то, вот и не признал. Вы уж на старика зла не держите, Мариночка, я ж вас вот такой помню. До пенсии рукой подать, а?» – «Да ладно, дядя Саша, о чем вы! Вы тоже нас поймите, я не знала, что и думать – то ли в скалах труп его искать... Шторм дикий на море. Деду я объясню». – «Спасибо, дочка, – навертывается на левый глаз шестого скупая слеза. – Помнишь, я тебя на елку возил?» – «Помню, дядя Саш». «Все в ажуре, парни, – выходя, подмигиваю я молодцеватым, при галстуках опричникам, они в ответ с классовой ненавистью улыбаются. – Служба есть служба», – добавляю и хочу еще чем-либо ободрить, но девушка увлекает меня за собой на концерт органной музыки в средневековый храм.

Шторм в самом деле разыгрался не на шутку.
Вечером прибывает мать Марины, Тамара Андреевна, в цветастом декольтированном платье до земли и «не совсем в форме», как осмелился выразиться один из дедушкиных шоферов, доставивший ее из аэропорта, – иными словами, мне приходится оказывать ей активную поддержку в процессе выхода из салона автомобиля, так как вряд ли бы этот маневр удался без посторонней помощи. «Ты кто? – задает она мне сакраментальный и наиболее популярный в здешних пенатах вопрос, навалившись на меня тяжестью недюжинного бюста. – Хорошенький какой... Наверх меня проводишь, лапочка?..»