Поутру выясняем и без того ясные, как утро, взаимоотношения с колхозным начальством по поводу накладных и картофеля, который у нас долго и упорно не хотели принимать, потому что не было для него места, и, естественно, мы отгрузили его не совсем туда – спорит Петр Сорокин, мы мычим и возмущенно крякаем, демонстрируя своим видом, что шокированы наплевизмом. Петр срывается, но мы успеваем его, чуть не бросившегося в рукопашную, перехватить и уводим играть в «слона».
Бригада разделяется пополам. Первая тройка становится гуськом, объяв друг друга руками и спрятав головы, вторая тройка пытается с разбегу оседлать «слона» так, чтобы проломить ему хребет; если «слону» удается выстоять и сохранить цельность натуры, он движется вперед, а всадники колотят его почем зря сапогами по ребрам, раскачиваются, но стоит «слону» пересечь черту – роли меняются. В результате мне, оказавшемуся подо всеми, едва не наносят тяжких телесных повреждений, и я остаюсь лежать на поле брани, а черный ворон вьется надо мной, рассчитывая на добычу, нацеливаясь прямо в печень. Оклемавшись, иду с Сорокиным за яблоками к знакомой крохотной старушке, живущей на краю деревни. Она снова сетует на детей, которые живут в столице и не только ее забыли, но и о своих детишках не думают, не посадили даже картошку, чтоб без химии, от которой все болезни, а у нее уж нет на это сил, без картошки остались и сама она, и сестра-старуха, и кум, которому за девяносто, и внуки, и правнучек, можно, конечно, и купить у соседей, но много ли купишь на двадцативосьмирублевую пенсию?.. Печем яблоки на костре. Разноцветные майки, джинсы, кепи иноземцев разбросаны по полю, как монпансье по столу, покрытому коричневой, в седых разводах, с лиловой каймой по краям клеенкой. Отыскиваю глазами красную косынку.
«Понимаю, Лех, красиво жить не запретишь, – говорит Петя автору строк, а тот с блаженной улыбкой глядит то куда-то вдаль, то на порхающих капустниц, то на серебряный шлейф реактивного самолета, тающий в голубизне. – Да и сам ты красив и умен не по годам. Но уж больно легко все. Само собой. Как по маслу». – «А маслом, – замечаю, – кашу не испортишь». – «Захотел – в МГУ поступил...» – «Не всем же с рабфака, – возражаю. – У меня тоже немалый трудовой стаж». – «Туфта – числился вахтером или дворником у папы в институте... У тебя кто, кстати, папа?» – «Зам». – «А по профессии?» – «Атлантиду ищет». – «Ясно. Знаешь, что наши девчонки мне говорили? Что у тебя взгляд зверя – стоит тебе взглянуть...» – «Да, я такой, – соглашаюсь. – Старина Ницше меня имел в виду, трудясь над «Заратустрой». – «Начитанный ты наш», – говорит Петр, не успев приглушить в своем голосе обострение хронической неприязни. «Слушай, друг мой! – восклицаю с пафосом, пытаясь приобнять Сорокина, но он мою руку отшибает. – Понимаю, а ля гep ком а ля гep, и все дела. Но чего уж ты такой состарившийся? На каких-нибудь три года меня превзошел, а впечатление, что с аксакалом сижу. Тэйк ит изи, как сказал нашему славному генералиссимусу Уинстон Леонард Спенсер Черчилль. Собственноручно ты детей и стариков не убивал? Пленных ножом в ухо не приканчивал? И вообще – не сам же ты туда поехал прошвырнуться. Ну и живи. Хочешь, вечерком мы с Валеркой тебя в соседний колхоз к медичкам из Первого меда сводим? Никаких половых проблем не будет. Не хочешь? Тогда природой наслаждайся. Бабочки вон. Птичья сволочь. Небо опять-таки голубое». – «Сам ты – бабочка. Ладно. Машина идет». Запрыгиваем и, переезжая от одного мешка к другому, забрасываем их в кузов – разморенные, швыряем кое-как. «Орел, мужики», – говорит кто-нибудь, задрав голову к небу, и все замирают. «Беркут». – «Сокол». – «Птеродактиль, на что спорим?» У леса, совокупно с Петей закинув последний мешок, оглядываюсь: алая косынка в стороне от остальных иноземцев, на том месте, где стоял один из мешков.
Проезжая мимо, видим, что Вивиан подбирает за нами рассыпавшуюся картошку. Нежданно-негаданно перекатываюсь через борт, почему-то вообразив себя десантником, и падаю на землю. Выбираюсь из облака пыли – Вивиан смотрит на меня, прикрывшись ладонью от солнца. «Зачем, позвольте полюбопытствовать?» – «Альеша! Я только хотель немногожко так делать, собьирать». – «Собьирать? – беру у нее мешок. – Вери вэл. Трэ бьен. Мерси боку. Грация. А теперь пошли обедать». «Нет, нужно собьирать», – противится Вивиан, и я улавливаю в ее голосе нечто новое. «Мы с мужиками сегодня уже шесть тонн сдали. Пошли, Вивиан, время уже», – киваю на солнце, ногой засыпая картошины; на одну наступаю, она хрустит под каблуком. Побледнев, будто наступил я на живое, Вивиан вырывает у меня мешок с такой прытью, какую я и не подозревал. «Ти! Что ти делать?! Ти... ти не смотреть, как лежало на улицах голодные ниньос, дети и дедушка умирать из-за голодный! Каждый пять секунд в мире умирает ниньо! И они, им снился пота-тис! Ти!» – «А что ты орешь-то на все поле? Вас не проверяли перед тем, как направить в Московский ордена Ленина Государственный... Может, ты... того, а?» – «Я! Ти сам локо, ти сам!» «Успокойся, – взываю, видя, что Вивиан вот-вот хватит Кондратий; она лопочет что-то на своем, вращает руками с растопыренными пальцами возле ушей, над головой, перед животом. – Да подожди, успокойся», – с кретинской ухмылкой хочу взять ее за руку, но она шарахается, как от прокаженного. «Не будет подожди! – Вивиан хватает ссохшийся ком земли, от которого я не совсем удачно уворачиваюсь. – Ти!» – голос ее срывается на визг. «Дура! – определяю я. – Припадочная! Тебе лечиться надо! Да пошла ты!» – «Сам, сам пошель! – заходится она, хватает еще ком земли или булыжник, попадает мне в ключицу. – Я зналь таких гад! Бете аль карахо! Каброн! Ихо дэ гран перра!» Поворачивается и уходит по полю. «У Дун Фан Юаня прохудилась крыша», – ошалело бормочу, глядя ей вслед, и замечаю, что она прихрамывает на левую ногу. Она возвращается: «Сын проститутки!» – «Маму-то за что?» – «Сам пошель на хуй! Мудак! Пиздюк! Ти твоя мама ебать!»
Чужеземцы убывают вечером, в то время как мы играем с деревенской сборной в волейбол. Аллах с ней, думаю, мощным ударом прошибая блок и выигрывая очко, – с этой маленькой хромой психопаткой. Во вторник болтаемся, подобно цветам в проруби, от одного склада к другому – картошку не принимают, потому что в районе заседание по предварительным итогам уборочной и туда уехали все. Мешков нет, машин тоже. Студенты курят. «Маяк» обещает через день-два дождь со снегом и заморозки. И мы садимся курить.
«К чертовой матери!» – поднимается, как из окопа, интернационалист. Убедив шофера Тимофеича, что так нужно, разгружаем машину в деревне, перед покосившимся домом старушки, которая сетовала на детей-оболтусов. «Дай вам бог здоровья, сыночки! Век на вас молиться буду!» К вечеру картошки уже нет, но и разжалованного бригадира нашего нет в лагере – отправили в Москву на правеж. Нас слушать не желают, Рома Махора лишь присвистывает: «Жаль, меня с вами не было, чувачки!»
Чтобы развлечься, я бросаю пить, курить, до минимума сокращаю контакты с противоположным полом и начинаю по утрам бегать кроссы. Моросит дождь, порой и со снегом. Лагерь охватывает инфлюэнца. У Марины, с утра фланировавшей по дорожкам в шортах и туфлях на каблуках, тридцать восемь и семь – укладываю ее в постель, достаю в деревне липовый мед, ношу из столовой от князя мингрельские деликатесы, ставлю горчичники на спину и грудь, читаю вслух «Приключения маленького тракториста» и «Брак под микроскопом», играю с девушкой в дурака и не замечаю, как настает последний день картошки. Становится почему-то тоскливо.
Но под вечер врывается в лагерь мотокороль Всеволод Бунин – сокурсники таким меня не лицезрели и никогда более лицезреть не будут: скачу, ору, хожу колесом, свищу Соловьем-разбойником... Уллу Джан-Тушбу Сява не покорил. На высоте три с половиной тысячи метров их встретила гроза, отсиделись в приюте; по облитой льдом круче поднялись еще на триста метров и угодили из огня да в полымя, в зону сильнейшего камнепада – уцелели чудом. В Москву Сява возвращался один, дав телеграмму, чтобы тренер заявил его, если не поздно, на «Вечерку», от которой Сява отказался из-за Уллу Джан-Тушбы, – и проиграл кросс, ибо не успел перепрофилировать «Матильду», и вообще не повезло. «Понял?» – то и дело спрашивает меня Бунин. «Понял», – отвечаю я. Вечером, корябая дальним светом темное небо, мотокороль раскатывает по дорожкам лагеря на заднем колесе, чем приводит моих сокурсниц в визгливый восторг.

Москва, придушенная многотонными тучами, пестра от палой листвы, плащей, зонтов, мокрых машин, афиш. Тут и там попадаются бронзоволикие субъекты, и снова хочется туда, откуда они прибыли. «Облака в осеннем небе! Верхние летят на юг, нижние спешат на север». В кассах «Аэрофлота» на Ленинградском проспекте приобретаю – честно отстояв в очереди два часа сорок четыре минуты – билеты, чтобы лететь вслед за верхними облаками, и еду к Сяве.
Они живут в старом четырехэтажном доме на набережной, где некогда проживали и мы. Сажусь на кухне. В оконное стекло, запотевшее от кипящего на плите чайника, дождь швыряет горстями, точно пшенную крупу, дождинки.