| Фанера над Парижем |
|
|
|
| 14.12.2009 | ||||||||||||||
Страница 4 из 12 Рома Махора рассуждает о роли личности в истории. «Это Фуше сказал, что расстрелять в нейтральной зоне герцога Энгиенского было больше чем преступление, – это было ошибкой. И война с Испанией...» – «Да, – соглашается Петя-интернационалист. – Наполеон тогда уже плохим был». – «Плохим-то плохим, но если бы вообще Наполеона не было, и Цезаря, и Македонского, и Маркса, и Эйнштейна, – никого бы из них не было на свете, то...» «Другие были бы», – замечает Валера. «Не скажи, – возражает Рома. – Может, вообще ничего не было бы без личностей, хотя сами они могут и не знать, куда и какими темпами благодаря или вопреки им движется история». «Ленин например», – говорит Петя, но Махора, не обращая внимания на мелкую провокацию, продолжает: «Что касается Бонапарта, то школьный завуч колами и двойками пытался вышибить это из меня, но я до сих пор убежден, что Наполеон хоть и обвел всех вокруг пальца, в том числе и революцию, хоть и убивал, и жег, и грабил, но был гением и сыграл огромную прогрессивную роль в истории; я убежден, что если бы не Наполеон, и особенно не поражение его в войне с Россией, то русские солдаты – крепостные мужики – не побывали бы в Европе и ничего бы не увидели, и на Сенатскую бы уж точно никто из них не вышел за декабристами...» «И не проснулся бы Герцен, – продолжает Разбойников, – и не зазвенел бы колокол, и не было бы октябрьского переворота, и не было бы последовавшей за тем экспроприации экспроприаторов, и корифей всех наук и великий физкультурник не раздувал бы из искры пламя, да и вообще сперматозоид, породивший маленького Джугашвили, угодил бы не туда – если бы не Наполеон Бонапарт. Как ты полагаешь, Леха?» – «Хомо пропонит, сэд дэус диспонит, – изрекаю я нехотя, прильнув под телогрейкой к теплым формам моей девушки. – Человек предполагает... Короче, Вин-дин Тун-цзы пришел за огнем». - «Коломин все со своим буддизмом», – поясняет Марина. «Молнии беглый свет, – говорю я. – Будды лицо озарилось в темной дали полей. – Наклонившись, отстранив мизинцем локон, целую в ушко пассию и интересуюсь шепотом: – А какова в истории роль личности или личность роли твоего дедушки-орденоносца?» - «Пошел ты!» – она пытается меня отторгнуть, но это ей не удается. «Песчинка в пустыне», – говорит кто- то. «Но если это песчинка, попавшая в глаз снайперу, который целился, допустим, в Гитлера…» – «Все относительно». – «Мысль интересная, свежая, главное». Жалея, что оказался-таки втянутым в диспут, все же сообщаю грузчикам, что Будда Майтрея еще не появился и с неба цветы уже вряд ли начнут падать, а что касается роли личности, то скромней надо быть, нирвана – это то, что не есть небытие, не есть вечная смерть и не есть вечная жизнь, время диктует свои законы достижения нирваны, сейчас, когда никто уже ни во что не верит, разве что в грядущий конец света, главное – не суетиться под клиентом, то бишь, историей, надо отдаться течению и плыть туда, куда несет река, как говорил Будда, ибо мудрость – есть понимание закона зависимого происхождения, и войны, и революции, и открытия – все было бы, позже или раньше, на что уж ядерные исследования были засекречены, а мысль магнитного удержания плазмы к нам и к Штатам пришла одновременно, Эйнштейн, Жолио-Кюри, Нильс Бор, Энрико Ферми – не они, так другие забацали бы атомную бомбу, а Эйнштейн диву давался: на фига старине Галилею надо было страдать, потом раскаиваться, если и без того рано или поздно люди бы все узнали. «Не они, так другие, – говорит Петр, который всегда не согласен. – Не я выбью на эшафоте скамью из-под ног друга, так кто-нибудь другой, какая разница? Ведь другу-то все едино. В тридцать седьмом году…» – «Да что ты со своим тридцать седьмым! – перебивает Рома. – У меня в тридцать седьмом и одного деда, и другого… Но я уверен – в глазах наших внуков и правнуков Сталин на одном уровне с Петром I стоять будет. Петр тоже сахаром-медовичем не был – и сына Алексея к смерти приговорил, и вешал по двенадцать человек на одну перекладину, и живьем закапывал, а детей и стариков-родителей голыми по морозу в Сибирь гнал, и шубейку велел накинуть на майора Глебова, посаженного зимой на кол, чтоб не кашлял, а потом выяснилось, что ошибочка вышла с майором, неповинен он был ни в чем. Да и нельзя, наверно, иначе в России. Давно бы друг друга все перегрызли. Вы реакционером, монархистом меня можете называть, но я точно знаю: отпусти вожжи – и все, начнется у нас междоусобица и придут очередные варвары, как в Римскую империю, или татаро-монголы, иго лет на триста, а может, навсегда уж». Я хочу возразить, но мелькают тени – к костру подходят три девушки, и я теряю мысль, как черную кошку в темной комнате, в которой и в помине нет кошек. Меня всегда удивляло, как велика роль случайностей, совпадений в романах или пьесах. Пошел дождь, он и она укрылись под одним козырьком, с этого и началось. А если бы она не забыла дома зонтик, тогда что? Но в жизни, как теперь понимаю, гораздо больше случайностей, сама жизнь – случайность. Прав Разбойников. Одна из подруг так поздравила меня с прошлым днем рождения: «Поздравляю тебя, Алешенька, с тем, что сперматозоид попал именно туда, куда ему следовало». «Извините много, – обращается к нам та, что в кожаной куртке и алой косынке. – Можно для нам сидеть и послушать гитарра?» Рома вспархивает – у него немалый опыт общения с иностранцами, после рабфака девять дней работал в интернациональном стройотряде. А я принимаю позу рака и начинаю раздувать костер. Негритянка, широко расставив длинные тонкие ноги (вот бы, думаю, для экзотики), садится на бревно рядом с Валерой; стриженая, в ватнике и кирзовых сапогах дева опускается слева от меня на корточки; филиппинка или уроженка Фолклендских островов с алой косынкой на шее – по-турецки прямо на траву. «Я меня зову Вивиан, – сообщает, несколько потусторонне улыбаясь. – Я приезжать из Америка Латина, из Республика Доминикана». – «Мирта, – сверкает в темноте зубами лиловая негритянка. – Из Венесуэла». «Эмми, финка», – без акцента говорит стриженая и каменно улыбается. Рома представляет по очереди нас. «А этот, на четвереньках – Алексис Коломин, буддист». «Пардон?» – не понимает Вивиан, и будто выключатель во мне щелкает оттого, что спрашивает именно она. «Шутка, – почему-то тушуется Рома. – Просто хороший парень. Веселый». – «У нас тут глоток португальского вина остался, – говорит Валера, игнорируя зверскую мимику и жесты Махоры. – «Семь в кубе» называется. Не желаете причаститься?» Предложение Разбойникова вызывает нежданный эффект. «В Кубе?! – вскрикивает Вивиан. – Это рядом от мой Доминикана, в Эль море Карибе! Мой сестра Мину училься в Кубе, в Ля Хаване! Это она мне сказала ехать в Моску!» – «У них там ром, – проявляет осведомленность Разбойников. – А это, – достает из-за спины «бомбу», – буармоутуха». «Буармоутуха!» – негритянка берет бутылку, делает глоток – закатившиеся черные глазные яблоки уступают место в глазницах двум облупленным яйцам, и она судорожно мотает головой из стороны в сторону. «Каково!» – восхищается Валера, а Рома смотрит на него, как на врага народа. Валера допивает и швыряет бутылку через плечо – звезды в речушке разлетаются, словно бильярдные шары. «Не смотри-те вы та-ак, – затягивает волжским басом Разбойников, – сквозь прищуренный гла-аз, ж-жельтмены, баро-о-ны и лэ-ди. Я за двадцать минут опьянеть не смогла от стакана холодного брэн-ди…» – «Ведь я институтка, – подхватывает страстно Марина, за ней и остальные, исключая иноземок, – я до-очка вен-ге-ра, я чер-ная мо-оль, я ле-ту-чая мышь, вино-о и муж-чи-ны моя-я ат-мос-фэра, при-вэт, эмигранты, свободный Париж…» Тенгиза Маркозии с мингрельским кушаньем нет как такового, сгорело, должно быть. Валера Разбойников учит Вивиан исконному русскому мату. Она оказывается способной ученицей, проговаривает все по складам. Все хохочут. Я выкатываю из углей картофелину, разламываю, Вивиан внимательно наблюдает за моими манипуляциями; одну половинку даю Марине, другую протягиваю ей, из республики Доминикана, она обжигается, роняет картофелину в костер и такое у нее выражение лица, будто саму ее, Вивиан, сейчас бросят следом. Выручает Петя Сорокин, и через минуту Вивиан уже смеется, вымазанная в саже, а у экзотической Мирты на лице и на руках сажи не заметно. Валера острит напропалую – финка неприлично хохочет, хлопая себя по тощим ляжкам. Вивиан просит гитару. «Эспасибо много!» – «Вы не простудитесь? – спрашиваю. – Земля в России холодная». – «Эспасибо, я никогда не простудитесь». Детскими пальчиками с длинными ноготками она начинает перебирать струны, поет высоким надтреснутым голосом, тихо, печально. Волосы ее торчат, как перья нахохлившегося под ветром грача. Чувствуя, что я неотрывно смотрю, она поднимает глаза, улыбается, и я в ответ улыбаюсь или скраиваю на физиономии нечто вроде этого – я и теперь, сидя за лесобиржей, вижу первую ее адресованную мне улыбку в бликах костра и помню, как не мог уснуть в ту ночь в лагере, ворочался с боку на бок, слушал шум деревьев и храп Разбойникова и старался отвлечься мыслями о чем угодно: о розовато-голубоватом детстве, о Сяве Бунине, о древнем Китае и Месопотамии, о разнообразиях коитуса с представительницами белой, черной и желтой рас, о роли личности, о Махоре, о том, как заплывем мы с обнаженной Мариной в ночное фосфоресцирующее море, а затем станем согреваться в тревизанском танце, и о том, что таких Вивиан, и Мирт, и Эмм при соответствующем раскладе в моей жизни еще будет порядком, так что не стоит зацикливаться, – но в туманно-мглистом далеке, то ли над морем, то ли над горами в облаках, виделся абрис тети Вики... |
||||||||||||||
| Последнее обновление ( 14.12.2009 ) | ||||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|