| Фанера над Парижем |
|
|
|
| 14.12.2009 | ||||||||||||||
Страница 3 из 12 – Канадец расплывается, будто на груди у него надпись: «Чисти зубы нашей пастой, улыбаться будешь часто!» – Кто месяц у нас, кто всего тъи дня. Занимаются ебята на подготовительном факультете, пъекасные ебята, задоные, тудолюбивые, вот уговоили на уикенд отпавить их на катошку, хотя не все еще пъобовали ее, катошку, хе-хе-хе...» У одной из девушек брючины разного цвета и ширины, волосы оранжевые, с зелеными и синими прядями, у другой, стриженной почти под машинку, свитер по колено, телогрейка, кирзовые сапоги и беломорина во рту, у третьей на груди написано по-английски, что только любовью и стоит заниматься в подлунном мире. Но я гляжу на девушку лет шестнадцати, палестинку или итальянку – она в кожаной потертой куртке с молниями, с засученными рукавами, в красной косынке, повязанной, как у наших комсомолок, кричавших «даешь!», – я гляжу и гляжу на нее, отдавая себе отчет в том, что таких, как у нее, глаз я не видел.Подходит, грохоча бортами, ЗИЛ, возвращаемся к амбару, где ждут мешки. В седой пылище мелькают обнаженные торсы, искаженные яростью лица грузчиков. Пот застит очи, струи, волны пота шмякаются оземь, о сапоги и разбухают от пыли, как тесто, в живот давит пряжка солдатского ремня, но ни смахнуть пот, ни перевернуть пряжку, ни дух перевести нет возможности, лишь гляжу на себя мысленно со стороны и отмечаю, что неотразим я, как бог: златокудр, голубоглаз, с развитыми бицепсами, трицепсами, дельтовидными, и стараюсь казаться еще более смахивающим на бога, полагая, что сквозь пыль на меня смотрят глаза, каких я никогда раньше не видел, – но глядит на меня лишь шофер Тимофеич, и тот непохмеленно-свирепым глазом. «Коды в бок швыряешь, титская сила, на попа ставь, не раком, эфиоп твою мать, это те не баба!» – «Идешь ты лесом, Тимофеич!» – огрызаемся мы. В столовую входим в тельняшках, у кого они имеются, грохоча сапогами, зацепляя и опрокидывая табуретки, дабы слышали и даже близорукие, которым на курсе несть числа, не путали грузчиков со смертными. Наши два стола – в дальнем углу; на них благодаря моей ненаглядной поварихе не увядают полевые осенние цветы, а также всегда в наличии перец, горчица, салфетки. «Чувачки-и! – поднимает крышку Рома Махора. – Что за дела – картошечка жареная!» – «Не нервничай, Рома, – не без гордости киваю на Марину, выглядывающую из окошка для раздачи. – Спецзаказ был для декана – Маня и подсуетилась». Я пытаюсь что-то на физиономии изобразить, чтобы еще раз напомнить окружающим и девушке своей, что не лыком шит, но Марина уже смотрит на прибывших иноземцев, которые сидят рядом с деканом через три стола от нас. Кинг-Конг поглощает пищу с таким остервенением, что слышен хруст за слоновьими его ушами. Она, девушка с алой косынкой на плечах, сидит ко мне анфас. Коротко стриженные жесткие волосы сталисто блестят на солнце и кажутся проволочными. Она старательно облизывает ложку с одной и с другой стороны, слушает негритянку, что-то говорит, Патрик дотрагивается до ее руки, но она выдергивает руку, с любопытством оборачиваясь на шеф-повара Тенгиза Маркозию, в густющей взлохмаченной бороде, с волосами до плеч, стянутыми обручем, и – ничтожество! – я вдруг окликаю Тенгиза. Он подходит к нам с площадной руганью: не бабье дело – готовить, пока Марина в этих своих обтягивающих джинсах (на его кавказский темперамент ей, естественно, плевать!) спит или мечтает у плиты, глядя на природу, все у нее подгорает и убегает, а ему, Маркозии, отвечать! Обещаю бывшему мингрельскому князю, а ныне студенту-гуманитарию, после отбоя принять радикальные меры, но князь решительно возражает, требуя дать его стряпухе выспаться хоть раз, так как он в конце концов нам не ишак!! Слегка охладившись, спрашивает, что приготовить на вечер к костру, рассказывает рецепт замысловатого блюда, которое полюбилось нашему бригадиру в процессе выполнения интернационального долга. А я опять смотрю на девушку, упустив из виду, что Марина смотрит на меня: гречанка, думаю. Или с Сейшельских островов. Она поднимает ресницы – я ниц опускаю глаза. В супе покачивается корка хлеба, напоминающая айсберг, о который разбился «Титаник». Что со мной? Но сожалений не стоит наш суетный мир, – возвращаюсь я на столбовую дорогу к нирване и подмигиваю неудалой поварихе, на лице которой борются мины холодного презрения и горячей любви к златокудрому грузчику. Вечером лежу, читая книгу, найденную в пыли на шкафу. В первом корпусе неистовствует дискотека – в нашем, дальнем, дрожат стекла, рвется и обвисает паутина в углу, качается плафон. Чешется нога – но все одно скоро в лес. А может, не ходить, сказаться больным? Опять картошка, анекдоты, споры о христианстве в Римской Африке, о гласности Тредиаковского, о перестройках древних, средних и последующих веков, о гибелях империй, о тотемизме и экзогамии. Ну их на фиг. Зеваю, перелистывая страницу и в душе сочувствуя маленькому, но смышленому герою, вознамерившемуся перепахать все и вся. Шаги в коридоре покрывают далекий голос Майкла Джексона или Джека Майкла, а может быть, и самого Константина Шиповникова. Хищно скрипит половица перед дверью. Откидываю ноги, скидываю руку с койки, прикидываюсь достигшим согласия с самим собой. Некто входит. Стоит. Медленно приближается. «А вдруг она?» – сердце пропускает удар и куда-то норовит уползти, точно придавленная на шоссе ящерица. Однако тотчас благовония выдают мою пассию с головой – все четыре камеры здорового молодого сердца вновь работают ровно, мощно, хоть и не дышу уже минуту, открываются и закрываются клапаны, наполняются голубоватой, с повышенным гемоглобином кровью артерии, артериолы, капилляры, вены. «Коломин, – шепчет Марина. – Алеша...» Сжалившись, отворяю глаз. «Боже, – девушка прижимает руки к груди, словно кающаяся Магдалина. – Ты совсем не дышал, Коломин... Дурак!» – «В клинической нирване побывал, – объясняю. – Вот какова сила слова. Одну минутку, узнаю только, чем закончилось». Она стоит надо мной, я ахаю, причмокиваю от восхищения, хохочу, держась за живот, падаю с койки, но и на полу продолжаю хохотать: «Ха-ха-ха! Не могу-у! Держите меня!» Марина вырывает книгу, читает название: «Приключения маленького тракториста». «Идиотина ты у меня все-таки!» – наклонившись, пытается хлопнуть меня по лбу сочинением, но, в мгновение ока распятая на половицах, шепчет панически: «Дурак, дурак, войдет кто-нибудь, если нас увидят, я повешусь!» Качается плафон, стучат об пол колени и локти. В образе зверя с двумя спинами приближаясь к моменту истины, мы не слышим, как скрипит дверь. «Вы идете?» – интересуется Рома. «Бляха-муха! – возмущаюсь, едва успев прикрыть стыдливую девичью полунаготу. – Ну никакой нет личной жизни в этом лагере!» – «Кобель проклятый! – обличает меня Марина, едва дверь за Ромой захлопывается. – Подонок! Грязная скотина! Тебя давно пора кастрировать, ублюдок!» Волглый дым от костра продирается сквозь ветви дерев к туману, покрывающему поле, и теряет свою индивидуальность, нивелируется. Шипят и пощелкивают поленья. Валерий Разбойников напевает под гитару: «Мы пролетаем, как фанера над Парижем, мы там уже, но там еще нас нет...» Из малиново-сизой золы выглядывают пузатые, как буржуины, картофелины. Осеннюю мглу разбила и гонит прочь беседа друзей, как говорят японцы. |
||||||||||||||
| Последнее обновление ( 14.12.2009 ) | ||||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|