| Фанера над Парижем |
|
|
|
| 14.12.2009 | ||||||||||||||
Страница 11 из 12 За дверью послышались голоса, это была негритянка Мирта, которую, кажется, тоже поимел Алеша, с подругами, они позвали нас на дискотеку на девятый этаж, и там Вивиан сразу взяли в кольцо африканцы, азиаты, латиноамериканцы, стали целовать, тискать, что-то рассказывать, смеяться, стали и меня затягивать в круг, а потом, взявшись за руки, устремились по коридору, по лестнице, все двери были распахнуты, на всех этажах гремела музыка, цепь из студентов становилась все длинней и длинней, потом вернулись в зал, мигали красные, зеленые, синие, желтые лампы, то ли рок-н-ролл, то ли брейк, то ли ламбада, то ли регтайм, то ли твист, то ли панк-рок подбрасывал, как на батуте, швырял из стороны в сторону, сталкивал, скручивал, скомкивал, сшибал, слеплял все в единый ком, в существо с десятками, сотнями рук и ног, но лишенное воли, рабски послушное диктату ритма, отбиваемого барабаном, и это ли, – не подумала, но почувствовала я всем естеством своим, – не исконная мечта человека разумного – не думать ни о чем, но, подчиняясь диктатуре, трястись, дергаться, дрыгаться, изнемогая, исходя, отдаваясь грозово, как королева, попросившая пажа перерезать гранат? Вернулись мы в комнату Вивиан во втором часу ночи. «Хорошо, что завтра воскресенье, а то бы я ни за что не просыпалась на занятия. Мы каждую субботу так, сумасшедшие, правда? Ты останешься здесь, правда, ведь метро уже закрыто?» – «Не знаю». – «Да, обязательно надо оставаться, я лягу вот на пол, а ты вот тут ложись, на кровать». – «Нет, я просто посижу». «Пожалуйста, не спорь, я могу спать на полу, мне очень нравится на полу, я хочу, ладно? В одной русской книге, мне сестра рассказывала, человек спал на гвоздях, чтобы не страшно было, когда пытать будут в тюрьме. Я тоже пробовала – очень больно», – Вивиан улыбнулась. «Ладно, я останусь. Можно взять твой крем?» – «Конечно, все бери, пожалуйста. И не спрашивай, пожалуйста. Только надо обязательно сначала принять душ – я вся мокрая, как рана, лягушка. Мы вместе с тобой под душ, ладно?» Мы разделись, я вошла в ванную, и она вошла за мной, включила воду. «Какая ти красивая! Как в мексиканском журнале!» «Почему в мексиканском?» – не поняла я. «Потому что в Мексике очень красивые девушки. Если бы я была мужчина, я бы... – она направила струи мне на грудь, коснулась рукой бедра, погладила по животу. – Я не знаю, но мне кажется, что все мужчины должны быть сумасшедшими по тебе. Смотри, какая я, у меня здесь ничего нет. Я никому не говорила, потому что стыдний, но знаешь, я так мечтала, чтобы быть как ти, как женщины, которых без всего фотографируют для журнала. Мне очень-очень стыдни!» Она стала рассказывать, как вместе со старшей сестрой Мину воспитывалась в монастыре и как девочки там делали любовь друг с дружкой, а обучала их по ночам мать-наставница. Она прижалась щекой к моей груди. «Глупенькая, – я погладила ее по голове, по жестким мокрым кудряшкам. – Ты маленькая и глупенькая. Ты хотела меня поцеловать, когда ворвалась Мирта, помнишь?» – «Помню, конечно! – радостно вскрикнула она. – Ти хочешь, да, чтобы я целовать тебя?» Она поднялась на цыпочки и поцеловала меня в губы, всем горячим мокрым лоснящимся телом прильнув ко мне. Потом она настояла на том, чтобы я позволила ей вытереть меня полотенцем. «Ти хочешь, ебаться? – уточнила. – Я тоже любить ебать женщина больше, чем с мужик. Они не ласковые и нежний, а только хуй засовывать в пизда, они плевать нас… Ложись, я тебя ебать сладко-сладко, забываешь все плехо…» Легли мы вместе, под одним одеялом… Лишь под утро она угомонилась, заснув с моим соском во рту. Проснулась я в шесть, услышав гимн по радио в какой-то из соседних комнат. Бледно-желтые холодные блики уличных фонарей размыты были по потолку и стене, где висели портреты Че Гевары, Ленина, Маркса, плакат с матрешками и призыв летать только самолетами «Аэрофлота». Обняв меня ручонкой за шею, Вивиан спала, посасывая мою грудь, как ребенок. И пахло от нее по-детски – молоком и медом и свежей молодой крапивой. Я подумала, что он, наверное, не раз смотрел вот так на нее, спящую, и попыталась представить, что он чувствовал – но мысли ускользали, растворялись в холодном, темном, сыром, не имеющем формы и выхода. Я осторожно приподнялась и начала делать руками пассы. Сконцентрировав энергию внизу живота – как учил Ашурали – я провела энергию по всему телу и остановила на какое-то время в запястьях, в тех точках, где на левой руке кончается линия жизни, и потом, когда энергия превратилась в тончайшие иголочки, я распространила эти иголочки по всему пространству ладоней, иголки множились, сотни, тысячи, они выходили наружу и пронзали смуглую кожу латиноамериканки, ее закрытые подрагивающие веки, пронзали ее череп и проникали в мозг, в подсознание, в самые его глубины, где обрабатываются сигналы из космоса, которыми управляется всякий человек, будь он посредственностью, бездарью или гением, святым или величайшим грешником, Христом, Гитлером или впавшим в маразм папуасом. «Ти что? – Вивиан открыла глаза. – Ты хочешь, чтобы меня гипноз, да? Нет. Он меня никак не берет, я уже пробовала. Ти кричаль и плакаль, ти знаешь? Пожалуйста, не надо так себя саму есть, так говорят по-русски? Я ничего не знаю, но я боюсь за тебя. Ти его очень любишь, да? Ти не можешь без него жить, да? Почему молчишь? Скажи, и будет так, как ти скажешь. Ну хочешь, я скажу ему, что не хочу больше с ним гулять, хочешь? Он придет, а я не открою, он позвонит, а я не пойду к телефону, я так уже делала, когда обижалась на него. Слышишь? У тебя слезы, не плачь опять, ну, пожалуйста, я не могу, когда плачут, я сама давно не умею уже плакать, это я во всем виновата, я злая, я мерзкая и такая некрасивая, страшная, а ти, ти...» – Вивиан стала целовать мои волосы, рассыпанные по подушке. Она целовала меня, бормоча что-то по-испански, но слова «революсьон» я уже не слышала, а только «тэ амо, амор, тэ кьеро мучисимо, ми амор», и я тоже привлекла ее к себе, худенькую, невесомую, поцеловала в раскрытый жаркий умоляющий рот и попросила прощения – но с криком «уйди от меня, уйди!» отшвырнула от себя и выбежала из комнаты, и пошла по бесконечному темному коридору, и через несколько дней или десятков лет, узнав, что «надо было, милочка, хоть на недельку раньше, а теперь уж дело это криминальное», я шла по коридорам, по которым шла всю жизнь, с тех пор, как вбежала в комнату, вся в снегу, и зареванная, с разбитыми об лед на горке губами и носом, бросилась к маме, а мама разговаривала по телефону, ей было не до меня, и я рыдала, заперевшись в ванной, уверенная, что жизнь кончена, и потом бежала и шла, надеясь, мечтая, и вот снова по коридору, и все говорят про меня, только про меня, во всех углах, возле окон, у стен, за дверьми, и смотрят на меня, а я голая, как изгнанная Мария, и Зосима в пустыне не подаст мне половину своего гиматия, и вся измазана дегтем, вываляна в перьях из подушек, тех подушек с белыми, цветастыми, клетчатыми, полосатыми, в горошек, голубыми, розовыми наволочками, на которых нет следов моих слез, потому что и рыдала без слез, и выход завален, был и будет завален всегда, мне лишь чудилась ниточка света, ее нет, это мираж, но подчиняясь бессмысленному, кровожадному инстинкту жизни, я буду продолжать искать ту черепаху, буду ползать в кромешной тьме на четвереньках и искать на ощупь, но никогда, никогда не найду ее и не спасусь, потому что спасения нет и быть не может, отовсюду ползет, клеймит, обвивает меня, как удав, душит ледяной склизкий шип: ш-ш-ш-ш! ш-ш-ш-ш-шлю-хаш-ш-шшлю-хаш-ш-ш-ш-ш-ш-шлюхашлюхаш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш... |
||||||||||||||
| Последнее обновление ( 14.12.2009 ) | ||||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|