ФАНЕРА НАД ПАРИЖЕМ

(ЭСКИЗЫ К НЕНАПИСАННОМУ РОМАНУ)

АЛЕКСЕЙ
Сидя за лесобиржей с крошевом зубов во рту, воображая, что было бы, если б громадный, загнутый вбок, с шариками под кожей, в наколках, болт пахана Амирана в меня все-таки вошел, я вспоминал гражданку.
Он, друг мой ситный Сява, должен был побить рекорды, воспарив с трамплина Ленинских гор над Москвой, попасть в Книгу рекордов ирландца Гиннесса и увековечить свое имя. Я отговаривал. Даже тогда, когда мы с ним уже затаскивали «Матильду» по шаткой щербатой лесенке на самый верх и гудел ветер. Я уверен был, что все ограничится фотографической карточкой. Я сидел и вспоминал. На глаза начальству показываться было нельзя. Потому что Юра Прохоров открыл пальбу из «калаша». Да и вообще возбудили бы дело, если б увидели меня в таком виде. А за Амирана – добавили б ему срок – реально на нож могли поставить. На заточку. И уж точно бы опетушили. Поэтому я сидел, прислонившись к стене, мысли в голове роились, я вспоминал, время от времени обращаясь к вскрытому, перлюстрированному письму от Вивиан, которое в обычном советском конверте с маркой за четыре копейки переслала мне из дома маман. Письмо это, с размазанными чернилами, заляпанное чем-то жирным, захватанное чужими пальцами, вызывало ощущение (гораздо более реальное, чем произошедшее только что у лесобиржи, когда зэки поставили раком и Амиран извлек свой болт), что опустили.
«Милый мой, я больше не могу тебе писать. У них не осталось пыток. Неделю они уже не включают Моцарта и меня не мучают, я не нужна им, я никому не нужна. Я скоро умру, я это знаю. И мечтаю лишь об этом. Господи, пожалуйста, помоги мне. Пишу тебе так, потому что уверена, что ты не прочитаешь мои письма никогда. Но все-таки пишу, чтобы проститься, чтобы хоть что-нибудь сказать на человеческом языке, со мной разговаривали не как люди, только лаяли, как собаки, а потом совсем я им уже не нужна. Они уверены, что я потеряла ум. Милый, я бы очень-очень много хотела писать, но нет сил, руки не двигаются, и я совсем забыла русский. Я не успела его хорошо выучить, ты смеялся, помнишь? Я ничего не успела, даже сказать, что люблю тебя. Ты получил мое первое письмо из Ирландии, из Шэннона? Верь, милый, мне не страшно будет уходить совсем, потому что у меня есть ты. У меня все отняли, даже то, во что я верила всегда. Они показали мне фотографии убитых детей диктатора – семилетнего Рамона, одиннадцатилетнего Хорхе и шестилетнюю Линду, у которой наша бомба оторвала голову. Они все у меня отняли. Но тебя они отнять не смогут! И не смогут отнять той ночи, когда мы сидели на ступеньке дома твоего дедушки и я говорила, что у нас другие звезды, а ты только обнимать и целовать меня. И как ты пришел поздно и хотел пить кофе с лимон, а потом спрятался за окном, я так испугалась, что ты падал, что умерла от счастья. И как мы гуляли на Ленинские горы и на улице Горького. И как мы с тобой сосали сосульки, они были очень сладкие. И как я глупая дура кидать в тебя на поле картошка. Если ты знал, как я хочу еще раз тебя увидеть! Ты вспоминаешь, как мы ходили с тобой под снегом по Москве и ты говорил про лето, куда мы поедем с тобой и как хорошо там будет? Я хотела жить, милый! Знаешь, я думала, когда была, что не люблю тебя. И вообще никого и ничего не люблю по-настоящему, только революцию и работу на революцию. Но я люблю тебя, милый! Я не выдержать, и я должна умереть, но я не виновата! Бог, пожалей меня, пожалуйста – дай мне скоро умереть! Прости меня, писать больше не могу. Ничего не видит глаз, и очень больно внутри, и все кружит. Целую тебя, милый мой Але-хо! Прощай. Свобода или смерть! Да здравствует революция!»
Сидя за лесобиржей я восстанавливал в памяти детали, чтобы отвлечься.
Обводы и фары, выменянные на самовар из дворца, выменянный, в свою очередь, на тахометр и ржавый кремневый пистолет, были «ижевские». Карбюратор, переднее колесо и седло с пружинами – от трофейного «Брафа Супериора», почти истлевшего у нас во дворе за десятилетия. Остальные детали для мотоцикла Всеволод Бунин находил на свалках и в других общественных местах, вытачивал на токарном станке в школьной мастерской, где правил бал в те времена незаконнорожденный и незаконно зачавший отец Всеволода – гр. Иван Ферапонтович Бунин-Рассветов. Славный был мотоцикл. Не было ему равных в микрорайоне ни по экстерьеру, ни по децибелам (глушители Сява презирал), ни по маневренности.
Через месяц «Матильда», как нарек Сява свое детище, скоропостижно во всеуслышание скончалась, угодив на переезде под скорый поезд дальнего следования. Сява Бунин, родившийся хоть и незаконно, но в рубахе, успел вовремя соскочить, отделавшись легкими ушибами и тяжелым испугом. Причем испуг накрыл его, словно коварный орнитолог сетью молодого орлана, намеченного для окольцовки, не тотчас, но когда он вознамерился собрать бренные останки своего несчастного первенца, рассыпавшиеся вдоль полотна версты на четыре. Вместо звеньев ураловской цепи, рассуждал Бунин, вместо обломков чезетовского руля и завязавшихся в морские узлы явских спиц в кустах и на мураве между шпалами могло иметь место собственное содержимое и мои не по годам развитые члены. Впрочем, не могу утверждать, что именно так он рассуждал, но могу засвидетельствовать – друг моего детства расстроился и стал выращивать в кружке юных натуралистов хвощ болотный и панданус платицериум.
Однако не прошло и полугода, как вдребезги разнес второй мотоцикл, поспорив на рубль, что перепрыгнет с небольшого трамплина через «Запорожец», как по телевизору некий Пол Скотт перепрыгивал через десяток «бьюиков»; перепрыгнуть Сява перепрыгнул, но, приземляясь, сломал нос и ногу. Весной, торжественно придав останки «Матильды-II» земле, мы стали собирать «Матильду-III» с цилиндром от «Харлея Дэвидсона» 1944 года, – потом Сява совершенствовал конструкцию, даже в корне ее изменял, но факт остается фактом: именно на «Матильде-III» он выиграл приз Чкалова по мотокроссу в заезде машин класса 250 кубических сантиметров, приобщился к десятой музе в качестве каскадера и солнечным сентябрьским утром подвез к дверям «стекляшки» Марину, которая была тогда не Марианной, не Мариеттой, не Марьяной, не Мариуллой, не Матильдой, не Манефой, как впоследствии, а первокурсницей искусствоведческого Маришенькой, за которой со вступительных экзаменов волочился рабфаковец Роман Махора, самый функционирующий из функционеров, и ухлестывали прочие, знающие толк, потому как была Маришенькой внучкой, а дедушка у нее был не простой, а золотой, осиянный звездами, сыплющимися на его пиджак как из рога изобилия (жарким летом у моря, где ажурная пена, мамина подруга тетя Вика, вся из себя такая, что мало не покажется, время от времени извлекая из моего отроческого рта свой жаркий многоопытный язык, обещала меня с ней – и даже с ним! – познакомить).