ОДНАЖДЫ В ЧЕРЕМУШКАХ

На крышку гроба падал снег, разлапистые влажные снежинки сплющивались и таяли, будто этот длинный узкий ящик из свежеструганных досок содержал в себе тепло жизни, но все, с поникшими головами стоявшие вокруг, знали, что ни жизни, ни тепла там нет, там смерть, только смерть, а снежинки таяли, как и слова о том, каким покойный был отзывчивым и человечным, и всем хотелось одного – уйти, скорее сесть в автобус, поджидающий у ворот, и ехать, ехать в тепле, в тесноте через вечернюю Москву по направлению к дому, в котором бывали многие и где теперь накрыт стол для поминок, – прозрачные капельки влаги скатываются по запотевшим в холодильнике бутылкам, маслянисто поблескивают грибочки и маринованные помидоры, малосольные огурчики, сулящие божественный хруст, и капустка, и поджаристые пирожки, и холодец, и селедочка «под шубой», и свекла, и перчики, и картошка, запеченная в духовке, – дом покойного всегда славился хлебосольством; там поначалу будет висеть траурная тишина и взгляды будут избегать зеркал, завешенных черным, и, словно землетрясение, в недрах где-то незаметно станет нарождаться гул и под конец вырвется в прокуренную, хоть покойный не курил, с апельсиновой кожурой на столе, полной окурков, хотя пепельниц достаточно, с беспорядочно раздвинутыми стульями, с распаренными, раскрасневшимися возбужденно лицами комнату, и в спорах, выяснениях, воспоминаниях возникнет ощущение, что собрались пусть и по поводу кончины своего товарища, но как бы и в залог собственного если не бессмертия, то уж во всяком случае...
И ей хотелось поскорее оставить кладбище; хоронили в этом году уже третьего сослуживца, совсем еще не старика, и похороны были похожи друг на друга, как снежинки, тающие на крышке гроба, и в однообразии была леденящая безысходность, равняющая жизнь со смертью. Бухнулся о крышку, подскочил, скатился ком смерзшейся глины, другой, третий – она подняла глаза и узнала его, подошедшего с лопатой, чтобы помочь напарнику засыпать могилу. Его, которого не видела почти всю жизнь. И он ее узнал, она почувствовала это шестым или еще каким-то чувством, опередившим память, и он бы сразу отошел, исчез между могильными оградами и памятниками, затушевался мокрым снегом, если бы она не отвернулась слишком резко, если бы не выдало ее лицо, что-то такое промелькнуло в нем, неуловимый знак того, что было и что поросло в душе быльем. А потом, когда автобус с сослуживцами ушел, в сумерках они стояли молча возле церкви, и беснующееся у купола в голых черных ветвях воронье не давало говорить – да и что они могли сказать друг другу?
Долго молча шли под снегом, обходя лужи. «И дом постарел», – сказал он. «Спасибо», – фальшиво рассмеялась я. «За что?» – «За «и». – «Простите, – голос у него был негнущийся, сиплый, словно посыпанный битым стеклом. – Я имел в виду...» – «Делали капитальный ремонт. Но лучше бы его не делали». Я открыла почтовый ящик, достала «Вечерку». В лифте он повернулся ко мне спиной, чтобы нажать на кнопку, – старая болоньевая куртка его, прожженная и располосованная на боку, была испачкана серебряной краской. «Какой этаж?» – спросил он. «Третий, – сказала я. – Не помните?» «Квартира двадцать шесть? Мне было тогда двадцать шесть, только исполнилось», – он повел перебитым, непривычным к запаху духов носом. «Проходите, раздевайтесь, – сказала я, отперев дверь и включив свет в прихожей. – Тапок больших нет, может быть, вот эти шлепанцы... Я чай поставлю». – «Да не беспокойтесь, я пойду скоро...» – «А если я картошки отварю с сосисками, а?» – «Нет, спасибо». – «Ну тогда будем пить чай. Вы проходите в комнату».