| Без декораций и без грима |
|
|
|
| 14.12.2009 | |||||||||||
Страница 5 из 9 Селиверстов накрыл ее руку своей большой пульсирующей теплой кистью, и она почувствовала просьбу, чуть ли не мольбу, и от этого немого откровения на душе стало и скверно, и- едва ли не радостно, почти светло, как на большой подстриженной поляне перед двухэтажным домом с колоннами, слева от которого рядом с другими автомобилями они остановились. Селиверстов помог ей выйти, повел по хрустящей гравием дорожке. «Что это за дом?» – шепнула она. «Сейчас все узнаешь, – он заговорщицки пожал ей запястье. – Будь умничкой».Поднялись по широкой мраморной лестнице, у дверей их встретили двое широкоплечих мужчин в одинаковых пиджаках наподобие ливрей – эти документов не спрашивали, молча сопроводили Алефтину и Селиверстова по застеленному золотисто-коричневым паласом коридору мимо статуй купидонов, таящихся в нишах, в круглый зал и по лестнице на второй этаж, откуда доносились голоса и заливистый женский смех. Среди женщин Алефтина заметила известную киноактрису, любимую свою опереточную певицу и двух прима-балерин. «Наконец-то! – отделившись от компании, стоявшей у колоссальных размеров изразцового камина, пошел навстречу человек с не склоняющейся фамилией; голос у него был тихий, гнусавый. – Заждались вас». Он взял руку Алефтины обеими своими пухлыми, словно бескостными руками и, глядя ей в глаза, поднял руку как бы для поцелуя, но коснулся лишь жесткими кончиками усов. «Вы день ото дня все прелестней!» Она не думала, что он такого маленького роста и вблизи так похож на жабу, ее передернуло, она с трудом скрыла отвращение, выдавила из себя нечто вроде улыбки: «Спасибо». «Если желаете, присядьте вон там или там в уголке, чтобы немного освоиться». – Он улыбнулся – и раскаленные мурашки побежали по ее спине. Селиверстова окликнул кто-то, а Алефтина прошла через зал, села в углу на мягкое старинное кресло с высокой резной спинкой. Даже в музеях не доводилось ей видеть такого великолепия, разве в Эрмитаже: огромная хрустальная люстра с тысячами висюлек, высоченный потолок весь в роскошной лепнине, оконные и дверные косяки и простеночные пилястры из разноцветного каррарского мрамора, напольные подсвечники, зеркала и картины в резных позолоченных рамах, шандалы, столы и столешницы, тоже резные, инкрустированные, статуи вдоль стен и статуя Афродиты на небольшом возвышении посреди зала напротив камина, гобелены, драгоценнейший фарфор, хрусталь, малахит, золотая и серебряная посуда... «Ну как вам моя коллекция?» – раздался возле самого уха тихий гнусавый голос. «Что? – не поняла Алефтина. – Коллекция?» Он улыбнулся, подавая руку: «Не желаете немного пройтись?» Она взяла его под руку, и они медленно пересекли зал, причем она заметила, как прилежно стараются присутствующие на них не смотреть. «Вы знаете его? – спросил человек с не склоняющейся фамилией, кивнув на высокого молодого человека со вздернутым носом, окруженного улыбающимися гостями. – Поэт Одинцов. Автор нашумевшей... – он не вспомнил названия известнейшей поэмы, отрывки из которой публиковались во всех центральных газетах. – Большой шутник, пародист – а я, Ляленька, если, конечно, вы позволите мне вас так называть, люблю, грешным делом, веселую шутку. Тоже своего рода искусство, не правда ли? Как вы относитесь к Боккаччо? Вот гений всех времен! Мне, правда, из итальянцев ближе Данте». Она не заметила, как они очутились в соседнем зале, потом перешли в следующий, стены которого сплошь были завешены картинами в тяжелых рамах, присели на диван с выгнутой резной спинкой, затянутый бордовым бархатом. «Вы позволите, Ляленька», – он взял ее руку и шепотом, по миллиметру приближая жирные, выворачивающиеся наизнанку губы к отделившемуся от остальных локону над ее ухом, стал говорить что-то о необыкновенной, неземной красоте Алефтины, как две капли воды похожей на Беатриче, на гений чистой красоты, говорить о власти искусства над людскими душами, о связи душ первобытного человека, забившего камнями последнего на земле мамонта, и Эйнштейна, этого гениального еврея, предопределившего конец света, о восторге, восхищении, которое свыше даруется человеку за страдания, об актерстве... «Я сочинял стихи, Ляленька, хотите верьте, хотите нет. – Точно тисками зажатая по рукам и ногам, она сидела не шевелясь, и ощущение было, что его утробное дыхание испепеляет ее. – И мои товарищи, из которых иных уж нет, как говорится, а те далече, считали, что неплохо, очень даже неплохо получается. Конечно, я не Владимир Маяковский и не Уильям Шекспир – я скромный винтик этакий в государственной машине. Но, Ляленька, послушайте о любви... Впрочем, поэзия моя, если можно так ее обозначить, любви недостойна! Вот это послушайте, совсем крохотное, юношеское, об актерстве: Мы все актеры на планете... Если бы вы знали, Ляленька, – продолжал он, увлекая ее в спальню с обширной, какие только в музеях она видела, постелью, – как почитаю я талант Селиверстова, его могучий драматический талант! Как ценю его порывы и прорывы в иные измерения, в иные, быть может – кто знает? – ипостаси и миры! И если бы знали вы, сколько я для него сделал! Да, верно, тысячу раз верно сказано: молчи, скрывайся и таи. Скромность украшает, но должна быть на земле и хоть какая-то справедливость, Ляленька, ведь им, лицедеям, все, а нам с вами, Ляленька, обыкновенным людям, труженикам, выпадает лишь рукоплескать и бросать им снизу, из зала цветы на сцену. А как хотелось бы...» Он поцеловал ее в одну ключицу, в другую, прижался лысиной к ее щеке, запустив бескостную руку под платье, и у нее хватило духу оттолкнуть его, он стал умолять и клясться ей, в какой-то момент даже жалко его стало, такого одинокого на самом деле, хоть и облеченного властью, а когда он рухнул у нее между ног на колени и стал покрывать шумными слюнявыми поцелуями полоску кожи между трусиками и чулками, шепча, что вопреки всем утвердит, уже утвердил Селиверстова на роль князя, потому что никто так не сыграет, – она, не сознавая, что творит, отшвырнула его, вскочила, отбежала к стене. «Как? Вы... утверждаете... на роль?» Он мгновенно овладел собой; вытер голубым кружевным платком слюни – и ниточка слюней тянулась ото рта до ляжки; поднялся с ковра, застегнул пиджак усмехаясь. «Ляленька, – гнусавым скучным голосом сказал он, промолчав столько, сколько хватило ей, чтобы мысленно проститься со всем, что было дорого, – мы утверждаем... все. – Он снова то ли усмехнулся, то ли передернулся и почесал ногтем мизинца кончик носа. – Я вижу, это истинная любовь, которую нечасто встретишь в наше прагматическое время. Вы любите Селиверстова. И я его люблю. Он не женат, любит вас, сам мне в этом признавался. Я убежден, что вы принесете ему счастье, принесите покой в его надломленную, обнаженную, как у всех настоящих артистов, душу, будете его ангелом-хранителем. И я готов быть посаженным, – он хихикнул, – как говорили в старину, отцом на вашей свадьбе». «Что? На какой свадьбе?» – Она чувствовала, что сознание уходит от нее. |
|||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|