| Без декораций и без грима |
|
|
|
| 14.12.2009 | |||||||||||
Страница 3 из 9 Доктор географических наук Вячеслав Филиппович Ломейко из-за работы над спектаклем отказался от командировки в Перу – он играл кабинет-министра Артемия Волынского. Роль поэта Тредиаковского, автора «Тилемахиды», переводчика «Острова любви», досталась признанному в театре и его окрестностях барду Максиму Горычеву. «Тредиаковский с гитарой?» – спросили Павлюка. «При чем здесь гитара? Вы мыслите бытовыми категориями – я клянусь, что повешусь на этой люстре, если немедленно вся труппа не перейдет на трансцендентальный уровень!» Некоторые актеры играли по несколько ролей – Иван Ферапонтович Бунин был и разбойником, и шутом императрицы Балакиревым, и конюхом в конюшне Бирона, и палачом. Леня Болотин – Еропкиным, по чертежам которого строили ледяной дворец, и шутом Педриллой, женившимся на козе. Сцену свадьбы с козой начальство клуба категорически запретило, потребовало тотчас залитовать всю пьесу. «О какой пьесе речь? – возмутился Павлюк. – Никакой пьесы в принципе нет и быть не может! Это чистейшей воды экспромт, этюды, экзерсисы, если желаете! Кто донес вам, что это – пьеса, – он размашисто потряс в воздухе листками, они рассыпались по полу, на них тут же уселась обтянутым джинсами задом помреж Людочка (театральная примета: пьеса никогда не увидит свет, если на уроненную рукопись тут же не сесть), – пусть первым вытащит из-за пазухи булыжник и бросит мне в лицо!» Булыжника, однако, ни у кого за пазухой не нашлось.Репетиции Павлюк то и дело прерывал возгласами – неустанно напоминал о всемирном потопе, о верблюде, продетом сквозь игольное ушко, о черной кошке, которой нет в темной комнате, о сопряжении и беспримерной повторяемости в истории России... «Но самое главное – искать, открывать, выворачивать душу, ее движения, пульс и ни в коем случае не бояться ни черта, ни Бога, ни даже самого себя! Все мы, верней, вы талантливы безумно! Но обнажить публично свой талант, как сокровенный орган, не все способны. Мешает вековая, извечная зажатость, которую усугубили ледник и татарское иго!» «Ну уж и извечная», – попробовал возразить Максим Горычев, но Павлюк застучал ногами, завопил: «Ради святого, уберите от меня этого дебильчика! Он не в состоянии понять, что зажатость – это судьба и что иго, войны, революции предначертаны были, когда не было еще ничего, это тернии наши, ниспосланные Всевышним!» Театр влюбился в Павлюка. Перенимали его жесты, походку, интонации, слова, легкий и обаятельный украинский акцент. Разведав, что он живет в Москве один, девчонки приносили ему на репетиции бутерброды с дефицитным сервелатом, горячий кофе в термосе (кофе погубил русскую интеллигенцию, говорил Павлюк), конфеты, апельсины. Максим Георгиевич артистично отмахивался, мол, и так толст до безобразия, но скоро сдавался, пытаясь непременно с кем-нибудь поделиться, и в конце концов съедал все сам, спрашивал, нет ли еще чего-нибудь вкусненького. Днем он не успевал перекусить, начиная с пушкинского «Служенье муз не терпит суеты...» и закручиваясь в телесъемках, репетициях, читках, прогонах, встречах... «Секунды нет справку в домоуправление отнести!» Буквально за несколько месяцев у него появилось огромное количество необходимых московскому режиссеру знакомств, каждое из которых требовало сил и времени. Номера телефонов Павлюк записывал в потрепанную книжечку вдоль, поперек и по диагонали. Ему хотели подарить новую, тисненную золотом, с календарями, по которым можно было узнать, какой день недели будет пятнадцатого февраля или седьмого мая через полвека, но он сказал, что ему жизненно необходимо знать, какой день будет тринадцатого июля 2004-го, однако записные книжки менять – добра не видать, говорят в народе. Для работы над спектаклем Максим Георгиевич привел в студенческий театр из академического, в котором ставил одновременно две пьесы, молодого, но уже популярного композитора. Пригласил двух бородачей-художников, которые сразу решили строить на сцене ледяной дворец в натуральную величину. Нередко стали захаживать на репетиции звезды театрального мира. Кое-кто из них иногда показывал труппе отрывки из своих новых работ. Приезжали операторы из Останкина, записывали интервью с Павлюком. Актеры, не заходя домой, после лекций или работы спешили в клуб. Делились новостями и свежими сплетнями театральной Москвы, обсуждали вчерашнюю работу, спорили о необходимости проходки, паузы, о зажатости и публичном одиночестве... Минут на десять опаздывая, врывался Максим Георгиевич, с кем за руку здоровался, кого целовал, кому язык показывал. «Что вы мне радостного сообщите?» Торопливо стягивал синюю куртку с капюшоном и садился к телефону. «Димочка! Я всегда был уверен, что вы замечательный человек! Но вы просто гений! Обнимаю, милый! Завтра в шесть я у него… Танечка, вы с самим говорили? А вы что ему ответили? Вы сумасшедшая... Ровно в шесть сорок пять у него в кабинете. Целую вас, солнышко!.. Марк Иосифович, так читка завтра? Чудно, я приглашаю Мишу. Спасибо вам огромнейшее!..» Затем все поднимались в зал. Начиналась репетиция. «Ничего не наигрывай, Леня! Просто скажи... Вы чтец-декламатор, Фима, – не Шифрин, а Муравьев, Качалов!.. Наташенька, детка! Глазенки-то пустенькие! Где ваша страсть, молодежь?! Боже мой, Вячеслав Филиппович, Слава, вы – бытовик! Это трагично... Максим, почему вы такой, как шкафчик, зажатенький? Уберите эти ручки, оставьте для жены! Или в гипс! Мне здесь не нужно театра мимики и жеста! Я никогда ничего не смыслил в электричестве, но плюс с плюсом не дадут ни черта! Григорий Ефимович, Гришенька, родной, поймите, что говорить здесь нужно одно, делать другое, а думать про третье или про десятое! Вы же оставляете их – навсегда, вы перед Богом, а не в очереди за колбасой! Никиточка, ты что – профессионал?! Душу свою слушай, она у тебя еще осталась! Скажи, повернись и молчи час! Только не знай, куда пойдешь в следующую секунду... Целеустремленность свою администраторскую забудьте! Все! Пять минут перекурите, и возьмем третью сцену с начала! Работаем до ночи! Никаких экзаменов! Вы умный, Максим, и так сдадите! Что?! Почему я никогда не устаю?!» На этот вопрос вряд ли кто-нибудь мог ответить. Особенно Павлюк расходился часам к одиннадцати-двенадцати. Небольшого роста, пухловатый (после юбилея трое суток лежал с почками), в неизменном коричневом кожаном пиджаке и красной водолазке, он неистово носился на высоких каблуках между рядами, гулко, яростно хлопал себя по полным ляжкам, кричал так, что с грохотом опрокидывались ряды сидений и огромная хрустальная люстра угрожающе покачивалась в полутьме под лепным потолком, к которому Павлюк возносил свои маленькие, не знающие покоя глаза и скорбно морщился, умоляя какого-нибудь студента или профессора «не быть дебилом, ради всего святого, не превращать сцену в площадку для физических культурников, не откашливаться перед репликой, ибо главное – душа!» Он кричал, что сгинет здесь, между рядами, что плюется легкими и будет плеваться, ибо верит в истину, которая близка, верит в возможность на сцене выворотить наизнанку нутро рассейское, самую Русь, которую ни умом не понять, ни аршином общим не измерить. «Бирон! Да какое отношение Бирон ко всему этому имеет! К чертовой матери конюха Бирона! Вам что, никто в детстве не читал сказок Пушкина Александра Сергеевича? Мы привыкли во всем винить иноземцев!.. Славочка, вы когда последний раз просыпались с похмелья? Забыли? Кто там у дверей, не вижу? Срочно в магазин – и напоите этого профессора, иначе все будет фальшью, «сталеварами», «рабочим и колхозницей»! Волынский просыпается с дичайшего похмелья... да проснитесь же вы!! Взорвать? Спалить Петербург?! Гениально! Но откуда будет наблюдать за пожаром императрица, вот вопрос?..» |
|||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|