Поезд опаздывал на час с лишним. Шел дождь. Они, самые верные поклонницы Селиверстова, толпились под козырьком с цветами, с программками для автографа, с фотографиями. Подходили носильщики, грохоча тележками, другие встречающие. В лужах плавали окурки папирос, конфетные фантики, использованные билеты, пожелтевшие тополиные листья. Над Марьиной Рощей небо просветлело, а со стороны Кунцева, с Воробьевых гор ползли новые сизые и изжелта-бурые тучи, дождь не переставал, лишь стихал ненадолго. Вдруг появились откуда-то милиционеры, целый отряд, приземистый мужчина в костюме дал им команду, и они выстроились вдоль платформы. Белые парадные их кители темнели от дождя, лоснились сытые выбритые щеки и шеи. Подошел отряд штатских, все среднего роста и плотного сложения, отработанно неприметной внешности, в одинаковых подогнанных костюмах и галстуках – они тоже рассредоточились по платформе. Поезд пришел в половине седьмого. Девушки бросились к международному вагону, в котором обычно ездил Селиверстов, но наткнулись на вымокшие спины, пахнущие потом. «Гражданки, просьба не толпиться, соблюдать порядок, принять вправо!» – велел приземистый, стоявший наготове у дверей вагона, а потом попросил их вовсе удалиться, и штатские незаметно сместили поклонниц к началу платформы, за турникет. Из международного вагона долго никто не выходил. Шаркали, хлюпали по лужам подошвы приезжих, цокали каблуки, шуршали плащи. Но голосов слышалось мало – возможно, причиной тому был дождь. Когда перрон опустел, из международного вагона появились двое широкоплечих, колоссального роста молодых людей в светлых костюмах. За ними – человек, которого знали все, покровитель искусств, не склоняющаяся фамилия которого сразу бросалась в глаза со страниц газет, будто печаталась всегда особым шрифтом. И потом вышел Селиверстов – поклонницы не тотчас узнали своего кумира в ссутулившемся, сжавшемся мужчине, подобострастно, по-собачьи как-то хватающем каждое слово, небрежно брошенное через плечо человеком с не склоняющейся фамилией. Но это был Селиверстов. Он семенил по перрону позади властелина, кивая, улыбаясь торопливо и пряча улыбку, спотыкаясь и путаясь в длинных своих ногах. На него было больно смотреть. Они приближались. Уже видна была известная по фотографиям всей стране родинка на щеке человека с не склоняющейся фамилией, поблескивал его золотой зуб. До турникета, за которым толпились притихшие поклонницы, оставалось шагов десять, когда властелин, оборвав слово, ниспосланное назад Селиверстову, прилепил к толпе вязкий, точно воск, взгляд и вычленил ее, Алефтину – она почувствовала, как руки, держащие перед грудью букет, становятся чужими, почувствовала, что земной шар кружится, уходит из-под ног растрескавшийся мокрый асфальт. А он, одним кончиком кривых губ улыбаясь, разглядывая сквозь знаменитое пенсне ее всю, кивнул и тихо что-то спросил у Селиверстова – тот, похожий на вымокшего гуся, посмотрел растерянно на Алефтину, приблизился к турникету, потянулись отовсюду цветы, программки, тем временем двери громадного черного ЗИС -101, стоявшего у головного вагона, захлопнулись, и машина медленно, державно отошла по людскому коридору. Алефтина не помнила, что сказал ей тогда Селиверстов, выражения его лица, глаз; запомнились лишь его большие, красивой лепки руки – дрожащими. На другой день они гуляли по бульварам, по Моховой, у Кремля в Александровском саду. Падали листья. Он что-то рассказывал о театре, красочно жестикулируя, играя сочными глубокими басами, а ее не покидало ощущение, что она из зрительного зала видит его, вышагивающего по подмосткам, не верилось, что она, девчонка, прогуливается с ним, Селиверстовым. Через два дня ей привезли неизвестно от кого фантастический букет роз. Еще через день Селиверстов привез креп-сатиновое платье с глубоким декольте, фильдеперсовые чулки, лакированные туфли на каблуках, длинные ажурные перчатки. Отвез на Покровку к парикмахеру, там сделали ей «ракушку», потом к маникюрше. Сказал, что в субботу они приглашены на ужин. Она уверена была, что все это ей снится.

…Даже старики не помнили такого феерического начала. Сперва хотели ставить Шекспира, потом Аристофана, потом перебрали несколько современных пьес, читали Стриндберга, Мольера, Сенеку, Гамсуна и вдруг остановились на почти еще ненаписанной пьесе молодого актера театра Максима Горычева – об Анне Иоанновне, Бироне, Волынском, о свадьбе придворных шутов, устроенной на потеху в ледяном дворце. Дописывали пьесу по мотивам рассказов Нагибина и без мотивов всей труппой, хотя Максим Горычев по ночам упрямо переделывал, а Павлюк твердил, что для него текст и сюжет не имеют значения и необходимо срочно приступать к репетициям. В пьесе становилось все больше действующих лиц – во-первых, для того чтобы укрепить расшатавшийся костяк труппы, и во-вторых, кроме Бунина, отчаянного «осветителя по призванию», рабочих сцены в клубе не было, все приходилось делать самим. Пьеса обретала новые сюжетные линии, новые и новые пространные монологи. В конце концов Павлюк сказал, что уходит на край света, если репетиции не начнутся немедленно.
И - начал. Но не так, как другие режиссеры, – поехали в Донской монастырь и молча бродили между могилами до темноты, шурша опавшими листьями. На другой день было распределение ролей, в клубе беспрерывно хлопали двери, пахло валерьянкой. Однако Павлюк сумел занять в постановке всех. Один из родоначальников театра, профессор математики Григорий Ефимович Дворкин, для которого в последние годы у молодых режиссеров вовсе не находилось работы, получил роль умирающего Петра, небольшую, лишь в прологе, но «квинтэссенциальную», как выразился Павлюк, «ибо все, что имеем мы сегодня – от Петра!» Старик так разнервничался, что в гнилой, промозглый вечер потащился через всю Москву в Орехово-Борисово делиться радостью с дочерью и внуком и на другой день слег с ангиной. Наташа, аспирантка филфака, начала репетировать роль невесты несчастного князя Голицына, камчадалки Бужениновой.