БЕЗ ДЕКОРАЦИЙ И БЕЗ ГРИМА

Быть может, потому, что редко в последние годы звучал в квартире этот простуженный раздваивающийся звонок, у нее сжалось сердце, когда она услышала его с лестничной площадки; надо было закрыть за собой тяжелую железную дверь лифта, поставить сумки, достать из кармана ключи, в темноте нащупать замочную скважину и попасть в нее, открыть, пробежать по длинному коридору- «Але, да... Але! Слушаю!..» – короткие тревожные гудки были созвучны биению изношенного сердца; положив трубку, она еще некоторое время держала на ней руку, словно опасаясь, что трубка подскочит. За стеной, у Скуратовых залаяла, Долли, шотландская овчарка. В двух окнах напротив вспыхнул свет. Кто это мог звонить?.. Надев халат и тапочки, она долго неприкаянно бродила по комнатам, зажигая и выключая свет. Села в гостиной перед телевизором, посмотрела программу «Время» – сулили дождь со снегом. Пошла на кухню, разложила по полкам холодильника продукты заказа – полукопченую колбасу, курицу, тушенку. Сунула в пакет батон и полбуханки бородинского. Раньше она хлеб не убирала в холодильник, посоветовала помреж Людочка: «В целлофановом пакете он неделями может там лежать, а еще лучше в морозильнике, достаешь хоть через год, оттаиваешь и – будто из пекарни». Часы на кухне показывали без четверти три. Она подумала, что надо бы завести их, узнать по телефону, который час. Вышла в коридор, протянула руку к аппарату, висевшему на стене возле зеркала, но, мельком в полумраке взглянув на себя, услышав за стеной лай Дольки и детский смех, почему-то опустила руку, разгладила на столике сморщившийся расшитый рушник, на котором стояла китайская ваза с веткой рябины. Прислушалась к голосам где-то наверху или на улице. Года два уже рябине? Больше. Почему я до сих пор не выбросила? Раму зеркала надо бы протереть. И плафон. И полки книжные. Вообще убраться. Она зашла в спальню, включила бра. Присела на кровать. Полистала «Новый мир». Встала, вернулась на кухню. Наполнила водой лейку, полила столетник и монетное деревце. Села на стул, устало под ней скрипнувший. Положила руки на колени. Петр смотрел со стены – на фотографии ему было лет тридцать пять, почти столько, сколько прожили они вместе. На другой фотографии они у моря, на Мысе. А это на каком-то банкете – она в боа, в длинных черных ажурных перчатках, Петр держит ее под руку и улыбается кому-то, стоящему в стороне, скверно улыбается, заискивающе. Пронеслась по проспекту и затихла вдали милицейская сирена. Хлопнула соседская дверь, тявкнула радостно Долли – ее выводили гулять. Капала вода из крана. Надо будет вызвать завтра слесаря. Она пошла в гостиную, выключила телевизор, села на диван и стала смотреть на фотографии, которыми сплошь завешены были стены. Вот Петр после спектакля в окружении поклонниц – сколько их было! А вот она с тем самым букетом роз...

Максим Георгиевич Павлюк считался весьма перспективным режиссером. После окончания Московского театрального института он работал в Прибалтике и в Средней Азии, на Украине и в Сибири, в Среднеярске, откуда изгнан был первым секретарем обкома за несанкционированную попытку постановки подметной пьески Оскара Уальда в год юбилея Ленина. И из других городов он редко уезжал по своей воле. Он работал в музыкальных театрах и в драматических, в театрах-студиях и в театрах мимики и жеста, в консерваториях и в драмкружках. Приехав в Москву, он поселился в мастерской у знакомого художника, а потом перебрался в так называемую Слободу на Покровке – колоссальных размеров квартиру, где до революции жила одна семья, а после стали жить десятки семей, а также летчики и официантки, врачи и дворники, поэты и таксисты, военнослужащие и автослесари, бывшие спортсмены и «химики», студенты и старые большевики, профессиональные проститутки и разведенные функционеры... В этой квартире Павлюк и встретил бывшего своего однокашника, а ныне директора одного из академических театров. Первая его постановка в Москве вызвала скандал, о ней передали по «Голосу Америки» и вообще о молодом (всего лишь под сорок) режиссере заговорили. Через некоторое время предложили новую театральную работу, пригласили в «литдраму» на телевидение... Но постоянного места и заработка не было, и за семьдесят пять рублей в месяц он согласился возглавить студенческий театр.
Как и прежние маэстро, Павлюк начал с того, что вычеркнул красным фломастером из сводной афиши театра все спектакли. Собственно, от них ко времени его прихода и оставались лишь названия. Рабочий сцены, осветитель и плотник Иван Ферапонтович Бунин, крохотный человечек, виртуозно матерился стеносотрясающим басом, вытаскивая со сцены пыльные, побитые молью декорации и разбивая их подрамники. Его сухое, морщинистое, с глубокими оспинками лицо разглаживалось и сияло, как реквизитный самовар, когда щепки от «Леса» Островского летели в зал. «Нет, это гениально! – восхищался Павлюк. – Александр Николаевич разрыдался бы от счастья, увидев этот потрясающий лес! А береза-то, береза! Она, как я понимаю, должна была убивать Несчастливцева в финале? Нет? Слава тебе, Господи!» Всей труппой выносили задник, изображающий бушующее море в «Оптимистической», раскачивали огромную перегородку из спектакля, названия которого уже никто не помнил, но помнили, что о безродных космополитах, сдирали какие-то фамильные портреты и портреты бывших вождей... В том же вдохновении и заперлись в кабинете директора клуба для обсуждения нового репертуара.
«Вчера мне сказали, что здесь, в этом здании бывшей университетской церкви, отпевали Николая Васильевича Гоголя, – говорил Павлюк. – Ныне это театр. Я благодарю Бога, что здесь не сделали склад унитазов. И прежде всего мне хотелось попросить всех и каждого никогда не входить сюда с покрытой головой. Это первое. Театр немыслим, непредставим без атмосферы духовности, без веры и доброты. Незадолго до смерти мой друг Вася Шукшин говорил: «Нам бы с нашими большими скоростями не забывать, что мы люди... Мы один раз, так уж случилось, живем на земле. Ну, так и будь ты повнимательнее друг к другу, подобрее...» Театр – это архисложный организм. Без каких-то невидимых связующих нитей, без теплоты, без ауры и биотоков, без постоянства веры он мертв. Да, без постоянства. Могут быть взлеты, могут быть искры и даже озарения. Но того волшебства, той магии быть не может! Положа руку на сердце, говорю: студенческий театр мне необходим. И, упаси боже, не в качестве какой-то взлетной площадки, как это случилось со многими известными нам режиссерами. Нет. И еще миллион раз нет! В работе с искренне преданными, бескорыстно влюбленными в театр людьми, не получающими за свой подвижнический, титанический труд ни копейки – ежедневное, ежесекундное собственное обновление. Мне театр необходим для осуществления всего того, что, как ни парадоксально, убивает профессионализм. Необходим для поисков и находок себя. Для души – как ни истрепали это святое слово. Я интуитивно чувствую душу в этом старинном здании, в лицах этих, в глазах, добрых, честных, просветленных, верящих, талантливых. Я вижу, я слышу изначальное и основополагающее всех искусств – душу человека...» Он долго молчал, склонив голову, крепко сцепив полные короткие пальцы.