| Одна сторона кассеты |
|
|
|
| 14.12.2009 | ||||||
Страница 4 из 4 Есть было совсем нечего. Однажды ночью мы с товарищем отправились в деревню, чтобы раздобыть еды. На обратном пути, напоровшись на немцев, заблудились, товарища я потерял. Огромные звезды светили над лесом, мороз. Я шел, шел и увидел тебя на берегу моря, вот тут, с «Отверженными», и ты позвала меня. Оказалось, что я заснул чуть ли не на дороге, а по ней проехали немецкие мотоциклисты, но я был уже шагах в двадцати, в ельнике. Ты меня туда увела. От смерти».«…Валерий, ты веришь в Бога?» – «Не знаю». – «И в церковь не ходишь?» – «Был на Пасху». – «Я всю ночь на Пасху стояла в маленькой церквушке на Волге и плакала… Ты хоть крещеный?» – «Да. А может, нет. Не в курсе». – «Не в курсе? Да как же ты живешь-то?» – «Живу». – «А меня мама втайне от отца окрестила. Знаешь, почему я плакала? Мне жаль его было – Христа. За что его распяли? Он добрый был. Больных исцелял, мертвых воскрешал. И окружали его не такие уж плохие люди. Каждого можно было понять, а значит – простить. Каждый со своими болями, как Пилат, у которого ужасно болела голова. У каждого мать была, братья, сестры, дети. Но он нес им то, без чего человек не может, но чего и боится больше всего на свете – веру. В доброту. В чистоту. В справедливость. И его распяли. Вера – это ведь и бессмертие, но и осознание того, что мы смертны. Наши тела во всяком случае. А для подавляющего большинства, для массы нет ничего дороже собственного тела, которое так часто помогает забыть обо всем. Но богов убивают. Для того они и боги, верно, Валерий? Не может быть живого бога. Это абсурд, ведущий к фашизму. Боги для того и приходят, чтобы их убивали. Ты согласен со мной?» – «Согласен». – «Но никто так зверски не разделался со своим богом, ни один народ – как мы. И прощения не будет, сколько бы его ни просили. Конец света может наступить в отдельно взятой стране, сказал один мудрый человек. Ты слушаешь меня так внимательно… Вру я все, не верь! Я плакала тогда в церкви не потому, что мне распятого Христа жалко. Себя мне жалко. Себя. Больше никого. Потому что каждый человек должен сбыться. И сколько бы я себя ни убеждала в том, что мои страдания… Нет. Ничего бы я не могла. Я не могла бы быть сестрой милосердия в лепрозории». – «Где?» – «В больнице для прокаженных. Раньше я уверена была, что смогу. Но нет, я обыкновенная. Как сто тысяч других в России. Буду жить, рожать, воспитывать, по магазинам ходить, в очередях стоять… Мне холодно. Обними меня покрепче. Ты такой сильный спортсмен. Хорошо быть спортсменом? Ты когда-нибудь в чем-нибудь сомневаешься?» – «Естественно. Как все». – «Но не все же имеют такие бицепсы. А в вечную любовь ты веришь?» – «Верю». – «Потому что ты еще мальчик. Любовь, любовь… Какая там любовь! Смотри, огоньки на горизонте мерцают… Я не люблю город, хотя родилась в Москве и прожила там всю жизнь. А вот море – это настоящее. Нам больше всего в нашей искусственной, придуманной кем-то за нас жизни недостает настоящего. То есть вечного. Какая любовь, если никто ни во что не верит и никто не уверен даже, будет ли жив завтра! Твердят по телевидению, по радио, что на каждого человека столько-то тонн взрывчатки. Что достаточно чьей-либо ошибки или просто каприза – и за несколько минут кончится все. Не будет и никогда уже никто не узнает о том, что были на земле египетские пирамиды, Галикарнасский мавзолей, висячие сады Семирамиды. Были Моцарт, Бах, Сократ, Рафаэль, Достоевский… Никогда никто не узнает, ты только представь себе! Какая может быть любовь, вера, надежда в человеке, в котором с пеленок взлелеивают страх и неверие? Да плюс еще рабство, которое нам вогнали в кровь… Как ты думаешь, в тебе есть задатки личности?» – «Кто его знает». – «Мы все никакие – в этом-то все и дело. Мне кажется, Валерий, что мы… Ну что ты на меня такими умоляющими глазами глядишь? Трахнуть хочешь? Да? Мы тени других людей. Которые были или которые будут…» «…Мы ждали амнистию – в сорок четвертом, сорок пятом… А в сорок шестом мне добавили срок, и если бы тогда ко мне не приехал…» – «Опять-таки чудом мне удалось добиться, помог Волоков, верней то, что мы с ним замерзали в одном окопе на Финской. Бывают чудеса. Редко, но бывают. Говорили, что Волоков страшный человек, зверь… Но я ему всю жизнь буду благодарен». – «Ровно десять лет мы не виделись. У меня почти не было зубов, волосы поредели. Когда мне сказали, что ты приехал, я чуть в обморок не упала. Не хотела выходить. Но еще страшней было умереть, так тебя и не увидев». – «Та ночь, когда я сел в поезд, чтобы ехать обратно в Москву, для меня была самой страшной в жизни. Я представлял, как ты возвращаешься в барак, залезаешь на нары… Я все проклинал. Если бы кто-нибудь мог услышать мои мысли, меня на месте бы четвертовали на Лубянке». – «А потом снова были твои письма, в которых они ничего не понимали, а я понимала все, каждую запятую. И был Магадан, где у нас повторился медовый месяц, только без дедушкиных пчел, и паспорта у меня не было». – «И потом Москва – Покровка, Маросейка…» – «В день открытия фестиваля, когда кружили над Москвой белые голуби, на Ваганьковском маму хоронили. Она так и не смогла до конца поверить, что дождалась меня». – «И я долго не верил. Верней, казалось, что все может повториться. Вернуться на круг». – «Здесь все изменилось… Кроме моря. И луны. И магнолии пахнут так же. Мы с тобой вчера вечером гуляли, ты стал бросать камешки в воду, и мне вдруг почудилось, что не было этих сорока шести лет…» – «Слышишь, внизу о Достоевском кто-то говорит? Я недавно читал его дневники. Знаешь, что он сказал жене перед смертью? «Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе даже мысленно». – «Спасибо тебе». – «Тебе спасибо, Милочка. За то, что ты есть. Пошли купаться?» – «Пошли. Я с тех пор ни разу не купалась ночью. А нас обратно впустят?..» Кассета закончилась.
|
||||||
| < Пред. | След. > |
|---|