|
Страница 3 из 4 – «Неужели тебя это интересует? Расскажи лучше о себе. У тебя жена, дети? Впрочем, не хочешь – не рассказывай. Меня это не интересует. Ты сказал, что фигура красивая. Знаешь, еще пару лет назад я была ужасно толстой. Но с помощью аутотренинга двенадцать кило сбросила. Обожаю пирожные и убедила себя в том, что к ним равнодушна. И вообще к сладостям. Ты всегда один ездишь отдыхать? Скажи, только честно, если б меня не было, ты бы другую здесь нашел? Конечно, что я спрашиваю. И то же самое бы ей говорил». – «Не то же самое». – «Ты циник. Да?» – «Местами». – «Как ни странно, мне нравится, что ты не скрываешь этого. Сколько у тебя в этом году было женщин? Что ты делаешь, дурачок, люди же кругом… Слышишь, старички наверху воркуют? Они такие трогательные, я видела, как они в беседке какую-то книгу вслух читали. Ну не надо, не здесь… Не торопись ты, глупый, мы же с тобой взрослые люди. Почему вы нас за людей не считаете?» – «Кого – вас?» – «Женщин. Вы все только одного хотите… Почему, собственно? Говорят – равноправие. А в правительстве только мужчины. Убери руку, я прошу! Ты хочешь, чтобы я тебя выгнала? Уходи. Нет, уходи». – «Ну что я такого сделал?» – «Впрочем, ладно. Но говорю тебе откровенно – только на зло мужу, который, я уверена, в эту самую минуту мне изменяет в каком-нибудь гостиничном номере или на какой-нибудь обкомовской даче, где его часто поселяют. В сауне, небось… Так получай той же монетой, Игорек! Только не торопись. Ненавижу мужчин, которые торопятся…»
«…Был старикашка Валера, его все дразнили «холера» за то, что зимою два раза чумою болел старикашка Валера. Мой друг Костя Баринов – гениальный сочинитель лимериков. Но и он бы согласился: Саня – это уровень! Здорово, Кэт! Чего так долго?» – «Да ну его! Этот старик не только глухой, как пень, но и в полнейшем маразме, принимает меня за какую-то другую, на каком-то берегу… Дура я. Валерочка, ты не спустишься в бар, там еще открыто, принеси, пожалуйста, будь так добр, апельсинового сочку мне, а?» Хлопнула дверь. «Поднадоел, значит, этот контуженый со своими воспоминаниями?» – «Прекрати!» – «Ты же сама говорила… Вздернутая ты какая-то. Вы с ним вдоль моря гуляли? За ручку?» – «Скажи, Саш, что, по-твоему, главное, самое ценное в человеке?» – «То, что противоположно ненависти. Потому что ненависть ничего не может породить, кроме ненависти. Это еще старикан Будда подметил. Любовь – я так считаю». – «К ближнему? Каким бы этот ближний ни был? Лжецом, карьеристом, убийцей… Так? А око за око? Я все больше убеждаюсь в том, что в христианстве отсутствует элементарная логика. Но, может быть, она и не нужна – логика?» – «Старикашка Валера вернулся. Все, Кэт, я соскок делаю». – «А зачем ты меня звал?» – «Валера неровно к тебе дышит». – «Что-то я не заметила этого». – «Он в комплексах весь. Общнись, хоккей? Расскажи ему про своего мощного старика. Shit! И на хрена, спрашивается, они тут десантировались, форсировали, «за Сталина!» орали. Жили бы мы сейчас, как в ФРГ, на «опелях» и «мерседесах» раскатывали, пиво баночное пили, если б не эти фанаты со своим массовым героизмом. Fuck! Шучу, конечно. У меня у самого дед воевал. Пойду я все же душу свою измученную погружу в пучину. Не серчай, я вернусь. Рано или поздно».
«…Мы с тобой гуляли по Зарядью, Маросейке, Покровке. По заасфальтированному, уже без трамвая Арбату. В кино ходили – в «Арбатский Арс», в «Карнавал». А в «Праге» было самое вкусное мороженое. Я восемнадцать лет не видела Москву, но мне кажется, там узнала ее лучше, чем когда жила в ней. Я вспоминала каждую трещинку в асфальте нашего двора, тополиные пушинки, плавающие в лужах, ограду, вдоль которой ходила в школу… Весь огромный город оттуда мне казался живым, родным, теплым. Даже имя само – Москва. «Партия, внимание! Как сидите, так идти. В строю не разговаривать, выполнять все требования конвоя!» И – «Как часто в горестной разлуке,/ В моей блуждающей судьбе,/ Москва, я думал о тебе!/ Москва… как много в этом звуке…» – «Ты плачешь? Милочка…» – «Ты знаешь, я думаю, что могла бы и не выдержать, не будь в памяти у меня нашей Москвы. Помнишь, на Маросейке моросил дождь, и мы с тобой поссорились, и я ушла, а ты меня не догнал?» – «Не помню. По-моему, мы никогда с тобой не ссорились». – «Мама уверена была, что ты сразу разведешься со мной. Тебя ведь вызывали…» – «Не будем об этом». – «Почему? Я вот вспоминаю сейчас, глядя на эту лунную дорожку, на звезды, и такое ощущение, что не со мной все было… и не так все было страшно…» – «Я приходил к твоей маме по вечерам, мы пили чай с малиновым вареньем. «Это Милочкино любимое варенье, – говорила мама. – Она такая маленькая. Она самая маленькая по росту была в школе». – «Я и выдержала, может быть, потому, что маленькая. Сперва ничего не получалось, я никак не могла выполнить норму. Но и триста граммов хлеба мне почти хватало. А другие быстро превращались в доходяг. Потом я наловчилась и стала норму выполнять. И вообще, маленьким легче там: вохровцам и уркам нравились видные женщины, с формами. Была у нас необыкновенно красивая пышная хохлушка Галя. Она вроде бы приспособилась поначалу, веселилась, песни украинские пела – а потом повесилась в бараке на простыне, когда все на работе были. Замучили ее. И другие были… Я каждый день и каждую ночь думала о тебе». – «Я тоже думал о тебе, Милочка». – «Полгода ты мне не писал. А мама все намекала, но я только потом поняла, что ты на Финской. И узнала, что ты ранен. Я ведь чувствовала». – «И я чувствовал, что ты чувствуешь, и еще больней от этого было». – «Когда началась война, я была в штрафной командировке. На развод вышла одна женщина, хрупкая, вроде меня, и закричала, что Сталин убийца. Больше мы не расслышали ничего, потому что у ворот, как всегда по утрам, баянист играл «Широка страна моя родная». Женщину увезли, а нашу бригаду отправили в штрафную командировку. Там, в тайге, в общем-то неплохо было. Только голодно. И уголовницы. И днем иногда темно становилось от мошки. Или в глазах темнело от усталости. А мне казалось, что чем хуже, тем больней мне… что пусть крохотную, но частицу твоей боли я себе беру. Как у армян: цаваттанэм. Я знала, что ты на фронте, под пулями. Вы с мамой думали, маленькая, слабенькая, а я день и ночь могла работать. В конце сорок первого я попросилась на фронт и потом много раз просилась, хотя не имела представления, что это такое – фронт. Но ближе к тебе. Мне так и не ответили». – «А я, Милочка… я никогда тебе раньше не рассказывал, но под Киевом и потом… Мы поднимались в атаку, шли на пулеметы, на танки с криком «за Сталина!», но про себя я твердил другое: «За Милочку мою». Я был уверен, что придет Победа и объявят амнистию, и мы будем с тобой. В ноябре сорок второго выходили по болотам из окружения.
|
