Официальный сайт журналиста и писателя Сергея Маркова.
Связи Версия в формате PDF Версия для печати Отправить на e-mail
14.12.2009
Оглавление
Связи
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5
Страница 6
От бессилия, которое сменялось бешенством, тоже бессильным, некуда было спрятаться, невозможно было убежать, как научил себя Кузьмин с годами убегать от очень многого, жаль было себя до слез и захотелось к маме, пожаловаться, что-нибудь совсем детское сказать вроде: «Мам, а чего она», и расплакаться, уткнувшись в колени, выплакать из груди ревность, утыканную иглами, как еж, но отравленными иглами. Мамы не было, он был далеко от дома. И на следующую ночь он отомстил Ирине – то ли с дежурной по этажу, то ли с телефонисткой. Хоть бы что-нибудь осталось в памяти от той мести...
Жену в измене он не уличил, хотя отдал этому часть жизни. Он возвращался из командировок раньше срока, он искал в ее сумке улики, искал и другие улики – заметив однажды на ключице синяк, спросил: «Что это?» «Где?» – не поняла она. «Здесь». – «Не вижу. Что там?» Он принес из ванной зеркало. «Синяк», – сказала Ирина и поняла, в чем дело. «Ты ревнуешь?» – спросила она. «Еще чего?» – ответил он. «Нет, – улыбнулась жена, обнимая и привлекая его к себе, – ты ревнуешь, дурачок, я же вижу, ты ревнуешь!» «И не думал я ревновать, откуда ты взяла», – обозлился Кузьмин, словно застали его за чем-то постыдным, и стал доказывать, что лучше, чем он, мужчины быть не может, и с тех пор загнал свою ревность в подполье, где она притупилась постепенно, и понадобились новые измены, тягостные, оставляющие мутный, бесцветный осадок, ревность ожила, вылепилась во что-то бесформенное, но властное, непредсказуемое и привела к тому, о чем он заставил себя забыть, но что теперь, заблудившись на раскатах, не зная, что будет с ним через несколько часов, вспомнил отчетливо, будто прошедшей ночью все это случилось.
Недолго оставалось до заката. Вода напоминала застывшую медь, отливающую синевой, по горизонту тянулись ровные, будто фломастером проведенные, малиновая и шафрановая полосы, лишь под самым солнцем размытые, а солнце было оплывшим, бесформенным, как перезрелый персик, раздавленный каблуком на асфальте. Пискнула поблизости лысуха, отозвалась цапля, зарокотали, загаркали бакланы – и стихло. Очертание солнца стало четким, горбатый горизонт выпрямился, вогнулся и раскрылся навстречу солнцу, принимая его, и вновь замкнулся. И в этой тишине, какая бывает лишь в могиле и на большой воде сразу после заката, жутким, потусторонним казался хохот черноголового хохотуна.
А потом медленно, торжественно и страшно выплыл из тишины небольшой плотик, сколоченный из бревен. На нем была укреплена виселица. Повешенный был с черной бородой.
Кузьмин зажмурился и тут же хотел открыть глаза, но немало времени прошло, прежде чем он решился приподнять веки. Что это было? Галлюцинация? Бред? Почему, зачем, откуда? Это в наше время? Кузьмин рассмеялся, но почувствовал, что смех его фальшив. Заставил себя думать о другом.
Нет, от того воспоминания не удалось убежать и гнать его было некуда. Ирину увезли в больницу рано утром в воскресенье. Было солнечно и морозно, дымились на газонах канализационные люки, вороны, сизари, воробьи грелись на них. По радио передавали песни из кинофильмов тридцатых годов, потом кого-то пародировали, из крана капала вода, сосед, как обычно по утрам, что-то прибивал на стену, Кузьмин стоял на кухне у окна с чашкой кофе в руке, и такое странное было чувство, что все это ненастоящее, как ненастоящим был и крик Ирины под утро, когда сдерживаться она уже не могла, и улыбки ее, скорченные сквозь слезы, и «я боюсь, милый, я очень боюсь»; не уходило чувство, что это мистификация, кому-то понадобилось его, Кузьмина, Игорька, только что гонявшего мяч во дворе и бегавшего за воздушным змеем, мальчишку, который недавно еще был уверен, что никогда к женщине ему и не удастся прикоснуться, понадобилось крупно надуть со всей этой беременностью, консультациями, токсикозом – слова-то какие! Позвонил школьный приятель. Узнав, что Ирину увезли в роддом, стал поздравлять, хотя поздравлять было еще не с чем, и часа через два ввалился в неубранную квартиру с бутылками и с двумя блондинками, потом брюнетка откуда-то взялась, у нее дома Кузьмин и очнулся поздним вечером и, опохмелившись, стал судорожно искать себе оправдания, и быстро его отыскал все в той же ревности, а через некоторое время уже не он был повинен, она, Ирина, ведь она, которую он так любил, она... «А ты уверен, лапочка, что это твой ребенок?» Почему он не задушил брюнетку, не вырвал у нее из накрашенного рта язык? Да потому, что не она это сказала, он сам подумал, давно в нем жил этот червь, саркома, в которую переродилась доброкачественная, как казалось поначалу, приятно щекочущая плоть и нервы опухоль ревности.
Сын родился с черными волосами, хотя и мать, и Кузьмин русоволосые. Ничего родного не нашел в малыше Кузьмин в тот день, когда забрал их из роддома. Прошел год, полтора, стало очевидно, что мальчик – вылитый дед по отцовской линии. Увидел наконец это и отец. Но саркома пустила метастазы, они не давали забыть о себе. «Я не понимаю, Игорь, – плакала Ирина, она часто стала плакать после родов, – что происходит? Почему ты так странно относишься к нашему малышу? Иногда мне кажется, что ты ничуточки его не любишь. Даже когда ты играешь с ним, чего почти не бывает, я смотрю, и кажется, что ты думаешь только о том, как бы от него отделаться. Я не стала бы тебе этого говорить, но вот и мама моя заметила, что ты чуть ли не брезгуешь, что как только Олежка заболевает и просто немного расклеивается, да и без повода ты стараешься убежать из дома, уехать в командировку. Куда угодно, только чтобы подальше от нас».

 
След. >
ГлавнаяБиографияТекстыФотоВидеоКонтактыСсылкиМой отец, поэт Алексей Марков