| Связи |
|
|
|
| 14.12.2009 | ||||||||
Страница 3 из 6 Прошло еще полдня. Мелкий частый дождь рассеял туман. Кузьмин то греб, то оставлял весла и сидел, смотрел на дождь, на капли, вонзающиеся в мутную бурую воду, а когда дождь усиливался, вздувались прозрачные пузыри, и Кузьмин вычерпывал консервной банкой воду из куласа, ни о чем не думая, только о еде. Вспомнился вкус кровяной колбасы, которой они закусывали кагор, отмечая свадьбу, и казалось теперь, что и вообразить себе ничего более вкусного нельзя. Вскоре после свадьбы они с Ириной поехали к нему на родину, в Воронеж, и жили там рядом с городом в маленькой бревенчатой избушке с огромной русской печью, просыпались от солнца и рассматривали новый рисунок на окне, отыскивая в нем изображения сказочных растений и животных, и целовались, и смеялись друг над другом, и снова любили, и потом он выскакивал из избы в синий утренний мороз, бежал за водой, колол дрова, и когда догорали в печи душистые березовые поленья, и становилось в избе тепло, они завтракали, сидя друг против друга за столом у запотевшего окна, ели жареную картошку с луком и салом, и долго пили чай из самовара с пряниками и вареньем, и уходили на лыжах далеко-далеко, и возвращались в сиреневых сумерках, ужасно голодные... Перед вечером дождь перестал, показалось солнце, все вокруг постепенно умиротворилось. Воздух, напоенный, очищенный дождем, сделался столь прозрачен, что Кузьмину почудилось, будто видит он на горизонте берег, деревья, за которыми едет поезд, но это был мираж, как в пустыне. Бесшумно промахнули над куласом большие белые цапли, за ними вслед каравайки. В вышине появился орел-белохвост, он не парил, как обычно, а завис точно над макушкой Кузьмина и пять, десять, пятнадцать минут абсолютно был неподвижен, потом исчез в синеве и появился вновь, и растворился в облаке, даже на отражение которого в воде было больно смотреть, так оно сверкало, переливаясь перламутром. Кузьмин шевелил веслами, прикрыв глаза, и думал о том, почему его не ищут. Одно из двух – или махнули рукой, или ищут, но там, где его нет, правей или левей, ближе к суше или к морю; авандельта тянется на десятки, а то и сотни километров. И думал он, что еще одну ночь, быть может, и не выстоит против комаров и одиночества, и солнца, и голода. Впрочем, голод не так уже был мучителен, он рассосался по всему телу, и желудок не сводило, не подкатывала то и дело к горлу тошнота, горькая, обжигающая пищевод. Неделями люди голодают, утешал и развлекал себя Кузьмин, чуть ли не ото всех болезней лечатся. Вот и я тут, кстати, гастрит подлечу, печенку, давление будет как у космонавта. А вот комары – с ними хуже. Уже не осталось мази, рассчитывать было не на что, и чем больше Кузьмин думал о предстоящей ночи, тем в большее уныние погружался, да и на рассвет следующий надежды оставалось все меньше и меньше. Но о смерти Кузьмин всерьез не подумал еще ни разу, а сейчас, в теплых сиренево-золотистых закатных лучах, под ясным, тихим небом и вовсе было странно думать о смерти, хотелось думать о жизни, о том, какая она разная, интересная, долгая, и мечтать о путешествиях, о том, сколько стран он еще повидает, как увидел прошлой осенью Венгрию, Будапешт, крутые, кривые, мощенные булыжником улочки Буды, лестницы, усыпанные ярко-пурпурными, вишневыми, лимонными и темно-желтыми опавшими листьями, и небольшие уютные площади, уставленные цветами, и кованые ажурные решетки, и розы у парламента, и сияние куполов и черепичных крыш после дождя, и улыбки женщин, перед фотообъективом настороженные и щедрые, растерянные и скупые, снисходительные и нежные... Как хорошо жить! И самое радостное в жизни, самое светлое, новое, никогда не повторяющееся, как море, как морозные узоры на стекле, каждое мгновение раскрывающее в тебе что-то такое, о чем и не догадывался, вечно влекущее за собой – женщины. С детства женщины, как с недавних пор стало казаться Кузьмину, были главным в его жизни, он жил ради того, чтобы видеть их, слышать их голоса, чувствовать прикосновения их рук, коленей, губ и они, не определенная какая-то женщина, но все это совершенное создание в целом, состоящее из миллионов взглядов, округлостей, изгибов, завитков, видело его, знало о нем, вспоминало о нем. Родись он Пушкиным, сочинил бы «Желаю славы» и посвятил всем на свете женщинам, которые столько унижений и страданий вынесли со времен матриархата, единственного справедливого строя. И женщины Кузьмина любили; как существа более высокой ступени развития, они не могли не чувствовать женским чувством того, что бурлило, кипело в нем, ежесекундно требуя выхода. Все на свете женщины принадлежали ему, и ревновал он их всех: и актрис, которых видел на сцене и на экране, и гимнасток, и просто женщин, сидящих в автобусе, на скамейке, гуляющих в парке, загорающих на пляже, ревновал к мужчинам, но и к ветру, разлохмачивающему волосы, задирающему юбки, и к теням от лип и тополей, и к южному солнцу. Это была забавная и приятная игра. А настоящая ревность, если он верно понимал это слово, нахлынула после свадьбы, несколько лет назад. Повода не было – что-то померещилось, послышалось и затем додумалось, потому что как бы ни желали мы быть объективными, но судим все-таки о других по себе, никуда от этого не денешься. Кузьмин не помнил, когда и к кому впервые приревновал Ирину, скорей всего к ее друзьям-студентам, а возможно, к кому-то из своих приятелей, но было это несравнимо с тем, что захлестнуло, сдавило ему глотку однажды в командировке, в гостинице «Волна», откуда он звонил весь вечер, но Ирину дома не застал, а уговор у них был такой: куда бы и насколько он ни уезжал, по вечерам Ирина должна быть дома. Не спал всю ночь, лежал, глядя в потолок, подсчитывал, сопоставлял, воображал, а воображение у него было художественное, перед утром забылся ненадолго и очнулся мокрый от пота, истерзанный, с головной болью и уверенностью в том, что Ирина ему изменила. |
||||||||
| След. > |
|---|