| Связи |
|
|
|
| 14.12.2009 | ||||||||
Страница 2 из 6 Раздевшись, взбодрив себя недавно рассказанным кем-то из приятелей анекдотом, Кузьмин зашел в воду, окунулся с головой, проплыл метров десять, но это не освежило, потому что лотос зацветает, когда температура воды больше тридцати градусов, к тому же было мелко, а дно илистое, мгновенно всасывающее ноги по колени и выше, и устелено было корягами. Любопытно, подумал с ухмылкой Кузьмин, сколько я еще проторчу на этом островке. Старина Робинзон, счастливчик, настоящий остров имел, с лесами, пещерами, зверьем, а мне даже костер уже не из чего развести, не говоря о козе и Пятнице. Он взял спиннинг, сел в кулас и, чуть лодку не перевернув, оттолкнулся веслом. Неподвижно, безжизненно сияло все вокруг от солнца, ни птиц не было видно в этот час, ни бабочек, ни стрекоз, ни даже жучков-плавунцов. Ни одной поклевки за час. Кузьмин забрасывал блесну и так и этак, одной рукой держа спиннинг и двумя, попадал точно в пятачок, как на состязаниях спиннингистов, и проводил по узенькой дорожке между водорослями, тянул по поверхности и давал опуститься блесне на дно, рискуя ее потерять, сидел и ждал затаив дыхание. Ни черта – а еще заповедник! Позавтракал, а заодно и пообедал Кузьмин чилимами, водяными орехами, которыми питаются кабаны и из которых во время войны, говорят, мололи муку, пекли хлеб; большей гадости во рту держать до этого ему не доводилось. Вернувшись к себе на островок, он лег на спину, подстелив под себя рубашку, и стал смотреть на небо. Утром не видно было ни облака, а теперь то и дело они, глубокие и рыхлые, заслоняли солнце, но все равно было очень жарко, и стало парить, и вдруг плюхнулось что-то рядом, потом еще и еще – это громадные сазаны выпрыгивали, выпрастывались из воды, на «махалку» вставали – близилась гроза. Мокрый от пота, злой на весь свет, Кузьмин лежал, закинув руки за голову, и думал о том, что жизнь человека ни хрена не стоит, человек имеет какое-то значение, пока он виден, слышен его голос, ощутимы его поступки, его воля, но стоит исчезнуть, и все, о тебе забывают, даже если ты и не думал помирать, дышишь и смотришь на облака – никому уже до тебя нет дела, а после смерти и подавно, забывают очень скоро даже великих, всю жизнь свою положивших на то, чтобы их не забыли или забыли не сразу, но забывают – что о простых смертных говорить? Кузьмин давно не ел, этим и вызван был приступ философствования. Нет уж, черта вам лысого – Кузьмин напряг тренированный брюшной пресс. Пусть забудут, пускай сгнию, но я сперва возьму свое, что мне принадлежит по праву, по рождению на этот свет, то, что вижу, осязаю, слышу, об этом, конечно, все мечтают, но кому-то не хватает сил, кому-то решимости наплевать на заповеди, придуманные для душевных калек... От голода подташнивало, Кузьмин стал вспоминать, как гулял весной на свадьбе в Душанбе, где оказался случайно, как, впрочем, очень и очень многое происходит в последние годы в его жизни, и какой там был плов из баранины, с морковью, с луком пиез-ансур, с айвой и урюком, с салатом из горного ревеня, и были там гранатовый щербет, и лепешки, и дыни, сохранившиеся с прошлого года. Сазаны, чуть ли не метровые, выскакивали и плюхались в воду, брызги долетали и до Кузьмина, лежащего на островке, – разъяренный, он вскочил, саданул по воде веслом раз, два, никуда, кроме воды, не попал, но успокоился, и голод вроде бы притупился. Взял спиннинг, но, зацепив, дернул и оборвал леску, блесна осталась на коряге на дне. Искать ее в воду он не полез, плюнув, снова лег, запыхавшийся, мокрый, облепленный комарьем, которое, слава богу, исчезло, лишь только налетел тугой ветер, вздыбивший короткие, но резкие мелководные волны, тут же захлестнувшие островок. Кузьмин забрался в кулас, стал грести, чтобы согреться, направляясь в сторону, где на фоне темно-оранжевой полоски неба вырисовывались какие-то растения повыше камыша, но они все отдалялись, пока вовсе не растаяли в густой безлунной темноте. Грохнуло – Кузьмин присел на корточки, почудилось, будто вода разверзлась и под ней в земле белая ломаная бездонная трещина. Затем громыхнуло дуплетом чуть левей, потише и в то же мгновение – прямо над головой. Вцепившись в борта куласа, низко пригнув голову, оглушенный Кузьмин сидел с закрытыми глазами и молился, не зная ни одного слова ни одной молитвы. Еще семь раз рвануло с одинаковой силой, и гром отошел в сторону. Постепенно Кузьмин выпрямился, расправил плечи. Потом и закурил. И когда снова бабахнуло, вдруг обезумев от нескончаемого сухого грома, от белых молний, сполохов, мечущихся по небу и по черной, парализованной ужасом воде, он вскочил и завопил благим матом что-то дикое, первобытное, замахал руками – очнулся Кузьмин, оказавшись в воде. Побрел, утопая в иле, держа кулас на поводу, как изможденного коня, и брел до тех пор, пока не услышал вертолет и не понял, что ночь прошла, наступило парное туманное утро, это его ищут, как искали где-то весь день вчера, и он закричал, но, покружив, невидимый вертолет улетел, звук мотора растаял в кипенном тумане. Вспомнился другой туман, в Москве, когда в трех шагах ничего не было видно, и они, мальчишки, бегали по улицам как хотели, потому что машины и трамваи стояли. Прохожие шарахались в испуге. Но вдруг Игорь в маске, изображающей черта, оказался на руках у какого-то дяди, в котором потом только признал отца, вернувшегося из командировки. Отец рассмеялся и прижался к его щеке. «Попался, – сказал отец. – Мама дома? На, неси сумку». А в сумке были абрикосы из Армении, самые сладкие и сочные абрикосы в жизни. Было это в начале июля тридцать седьмого года. |
||||||||
| След. > |
|---|