СВЯЗИ

Началось с того, что под крик черноголового хохотуна выплыл плот с повешенным. Всему виной лотосы – он никогда не видел эти гигантские, с прозрачными золотисто-розовыми лепестками цветы, он был очарован, фотографировал, меняя фильтры и объективы, твердя про себя строку, обретавшую постепенно глубокий, может быть, тот самый, единственный смысл, вложенный в нее поэтом: «Есть тонкие властительные связи, меж запахом и контуром цветка», и не заметил, когда смолкли за спиной голоса, смех приятелей, возбужденных тройной ухой, скрип спиннинговых катушек, плеск блесен с грузилами – лишь шелестела вода под куласом, утлой плоскодоночкой, и вскрикивали одинокими тонкими голосами чайки.
Он отложил аппарат, сел на весла и стал грести против течения – полчаса, час, три часа, от одного камышового островка к другому, вставал, кричал во все стороны, сложив ладони рупором, свистел. К вечеру он понял, что заблудился на раскатах и не знает, в какой стороне коренной берег, а где море, и не знает, что с ним станется здесь без еды, без палатки и даже почти без спичек, с одной лишь окуневой блесной и леской в узлах, с полупустым пузырьком антикомариной мази.
Он продолжал грести. В сумерках ему удалось поймать небольшого щуренка, посчастливилось найти островок с сухим пятачком посередине, с корягой и бревном, выброшенными водой. Он развел костер, испек на нем щуренка и, полусгоревшую-полусырую, без соли, съел рыбу, после чего настроение улучшилось, он покурил, глядя на дотлевающее полено, на звезды и луну, и решил, что завтра его непременно найдут или сам он выберется, и потом забавно будет вспоминать о приключении, рассказывать дома жене и сыну, о которых впервые за долгую эту командировку он подумал.
Кузьмин часто бывал в командировках, особенно последние годы, и так привык уже, что дня через три-четыре, максимум через неделю в Москве начинал тосковать по ворсистому ковру облаков, по блестящим в лунном свете, вздрагивающим, покачивающимся на фоне звездного неба крыльям самолета, по суете и запахам вокзалов, стуку колес, под который так славно спится, и просыпаешься вдруг от тишины на какой-то станции, прислушиваешься к шагам и ночным голосам, и кажется, что уже выспался, хотя до утра еще далеко, ты думаешь, лежа с закрытыми глазами, о том, что ждет тебя в городе, куда ты едешь, какая будет гостиница, а потом непременно начинаешь вспоминать первые свои командировки, когда все было впервые и запоминалось все до мелочей – запахи, звуки, взгляды, прикосновения, обещания, мечты и первые разочарования, – но вот состав вздрагивает, его передергивает, словно ознобом, колеса катятся по рельсам все быстрей, все чаще, веселей стучат о стыки, и ты, перевернувшись на другой бок, подтянув простыню, снова крепко засыпаешь.
Хорошо в командировках, потому что принадлежишь самому себе, ни о чем и ни о ком не надо заботиться, кроме как о себе, чтобы больше было впечатлений, встреч, порой весьма приятных, мимолетных и, главное, ни к чему не обязывающих, оседающих в памяти подобно перышкам белых цапель: так было недавно в Риге и было в Ростове... Впрочем, он и так принадлежит себе. Вот уже два года, с тех пор как выбил мастерскую и фактически туда переселился. С тех пор как ушел в ночь, смертельно оскорбленный подозрением Ирины в том, чего не было. Хотя, конечно, могло и должно было быть. Но при чем здесь сослагательное наклонение? Ирина плакала, Ирина просила прощения. И он простил ее.
Антикомариная мазь действовала совсем недолго, а к полуночи и нечто вроде иммунитета на нее у комаров выработалось – они приближались, кружа, прицеливались, но не всаживали в кожу жальца, а как бы ввинчивали свои маленькие штопоры. Кузьмин хлопал себя по лбу, по щекам, по шее, и странные мысли одолевали: что неслучайно заблудился он на этих раскатах, что чуть ли не свыше послано ему испытание и вообще всю жизнь, с младенчества кто-то ведет его, не давая ушибиться слишком больно, потерять слишком много, но и находить тоже в меру, чтобы не выскользнуло, словно обмылок из мокрых пальцев, чувство реальности, и чтобы в любых ситуациях хватало душевного покоя, как говорил отец, принимать то, чего не можешь изменить, иметь мужество изменять то, что можешь, и чтобы хватало всегда мудрости вовремя отличить одно от другого.
Когда же отец это говорил? Было лето, они с мамой жили на даче, а отец приезжал из Москвы. Однажды он вернулся чем-то очень расстроенный, ужинать не стал, лишь попил чаю, и они пошли на озеро купаться. Игорь в то лето только научился плавать и озеро переплывать не отваживался. Но отец сказал: «Не бойся, сын, я с тобой» – и поплыли в сумерках, почти в темноте, и Игорь помнит, что сперва страшно было оглядываться на удаляющийся берег с тополем, а потом страх ушел, потому что рядом плыл отец, блестели в темноте его широкие мускулистые плечи. А потом они сидели на другом берегу и смотрели на звезды.
Опухший, обессилевший от неравной схватки с комарьем, Кузьмин уснул, едва взошло солнце, очнулся в полдень, приснилось ему, что он заперт один в мартеновской печи, в полной темноте, и температура медленно повышается, он колотит в дверцу, но никто не слышит. Голова гудела и трещала, болела поясница, на ладони, покрытые кровавыми волдырями, противно было смотреть.