| И вся красота поднебесная... |
|
|
|
| 14.12.2009 | ||||||
Страница 3 из 4 5. - Я вот, например, не понимаю, - говорил Саша Попов, когда мы поднимались с ним на самый верх памятника, - как это можно работать восемь часов, если действительно любишь свою работу. Пришёл, значит, в контору, кофейку попил, покурил, анекдот новый послушал, поделился новостями, кто там с кем как сыграл, кто с кем поженился или развёлся, глядишь, и обедать, а после обеда снова покурил, поделал чего-нибудь для видимости… И потом что? Отдыхать? Или хобби какое-нибудь – из фанеры сортирчики вырезать лобзиком. Нет, я думаю, человек долже работать не восемь, а двенадцать-тринадцать часов. Как минимум. Если, конечно, силы позволяют. И дело своё нашёл. - Экстремист ты, Саня, - возражаю я, подтягиваясь на бревне, - правильно в «Росреставрации» и в управлении культуры говорят. В этих «если» всё и дело – если позволяют, нашёл… - А что бы они о Микеланджело Буанаротти сказали? О Рубенсе? О Бетховене?.. Ты там не рухнешь?.. Такого шатра больше нигде нет. Это всё равно что ты на Нотр-Дам де Пари поднимаешься или под купол константинопольской Айя-Софии. Видишь, весь он, от низа до шейки главы, рублен «в режь», без всяких промежуточных связей. Да, так вот полагаю я, что любовь к своему труду, будь ты художник, парикмахер, плотник или шофёр, - главное, остальное всё приложится. Стимулы там разные, материальная заинтересованность – это всё нужно, это здорово, но такого вот, что неграмотные мужики одними топорами без единого гвоздя сотворили, - не построить! И ничего подобного. Я имею в виду, что материальная заинтересованность и мощь духа – вещи разные. Никак не связанные. - Ну уж и никак! - Никак. Давай руку. Саша крепко взял меня за запястье, и я выбрался на кружала главы. Сперва я подумал, что это от усталости кажется, что качает, но это ветер качал верхушку шатра. Одно дело было в Москве читать, что таких грандиозных шатров нет ни в одной церкви, что дух захватывает, когда взлетаешь взглядом, что венцы шатра сокращаются в перспективе и в высоте тонут в зыбкой полутьме, - и совсем другое дело смотреть самому, да ещё из луковки. - Саша, под тёсом что, береста? - Как в старину. Потом-то уж рубероид стали подкладывать, но он гораздо быстрее гниёт и портит дерево. У нас только береста, больше полутора тысяч квадратных метров на шатёр пошло. Мы её во время цветения шиповника заготавливали, в июне-июле, она тогда открывается, сама почти отходит. Но комарья, мошки, оводов!.. Кстати, насчёт материальной заинтересованности и оплаты труда реставраторов. Видел, крест внизу лежит? Я вытесал, но он мне не понравился. Так вот этот, который мы подняли, ещё больше, десять метров в длину и семьсот с лишним килограммов весом. Представляешь? А теперь скажи, сколько, по-твоему, мы получили за эту реставрационную работу по наряду? Хоть приблизительно? Прикинь: найти, выбрать дерево, как говорили старики – «с молитвою», чтобы без сучка и задоринки и без единого порока, привезти, окорить, обтесать, вырубить… Но это всё ладно. А вот поднять, установить! Сперва хотели закатить, как обычные брёвна, но я понял, что наверху мы его вертикально ни за что не поставим. Раньше всем миром это делали, всем селом, а нас трое. Но делать нечего. Стал соображать. Наверху закрепили блок, внизу, на потолке, поставили лебёдку и подняли туда крест по эстакаде. Погоду ждали месяц, чтобы ни малейшего ветерка. Чувствуешь, как качает? А снаружи ты себе не представляешь, что делается. И вот наступило тихое и солнечное июньское утро. Начали поднимать, понемногу, по сантиметру. К вечеру подняли под главу, зашили досками, чтоб не наклонился, иначе эту махину было бы уже не выправить, разворотила бы весь шатёр и рухнула бы вместе с нами с сорока метров. Когда вышла верхушка креста наружу, поставили перекрестья, подняли постепенно до конца, закрепили. - Настоящее воздвижение! - И сколько, ты думаешь, заплатили нам по наряду за это воздвижение? Держись крепче, упадёшь. Пятнадцать рублей. - ?! - На всех. По пятёрке на рыло. Можно было в сельпо бутылку водки взять и килек на закусь. И в то же время, если б ты знал, что вокруг делается, в совхозе, например, где платят не по пятнадцать рублей и не по четырнадцать копеек, а тысячи. Строили скотный двор. Долго строили, шуму было много, лозунгов, отчётов о проделанной работе. Я заметил, что шипов элементарных не сделали, то есть стропила не закрепили. Сказал – мол, рухнет ведь, мужики, как же вы так строите? А они: тебе что, больше всех надо, самый умный выискался?.. И рухнул скотный двор, не простояв и неделю. Стали заново строить, уже другие, а руководство знай, переписывает этот объект из одного отчёта в другой, из одной сметы… - А ты о любви к труду говоришь! - Есть, будет! – вскричал Саша, и эхо отозвалось где-то вдали в полумраке. – Не все дармоеды, очковтиратели, воры, есть прекрасные русские мужики! Я могу говорить о своём деле, о памятниках, и сейчас вижу единственный выход: создание реставрационной группы, о которой я много лет твержу и тебе сто раз уже говорил. Сперва пусть одна такая группа будет, но настоящая, что всё, от фундамента и нижнего венца до креста, чтобы можно было детям сказать: я сделал это! Хоть и «плотницкое дело безымянное», а так важно для человека сказать: я сделал. 6. - Сколько ещё церковь Преображения простоит, вы знаете? – вопрошал Попов в бесконечной дискуссии по Кижам. - Точно этого никто, может быть, не знает, - отвечали ему ответственные работники. – Но раскатать всё по брёвнышку, чтобы вообще ничего не было, а потом собирать… Рискованно, молодой человек, слишком рискованно!.. Преображенский собор на Кижах был воздвигнут в честь побед Петра Первого над шведами в Северной войне и простоял уже больше 270 лет. Как только не называли, не величали Кижи! И моровой жемчужиной деревянного зодчества, и северным Парфеноном, и русскими Помпеями, и сравнивали с египетскими и мексиканскими пирамидами, индийскими храмами. И экскурсоводы твердят, что если Шартрский собор или даже Сикстинская капелла подавляют своим величием, то Кижи «рождают чувство полётности, как бы поднимают человека ввысь над островами, над синей свежестью вод, поражают величеством, и высотою, и светлостью, и звонностию, и пространством…» И повторяют из поколения в поколение, что мол, закончив храм, мастер Нестер забросил свой топор с самой вершины в Онего. Десятки тысяч туристов приезжают полюбоваться собором. Ахнули от изумления в 50-х годах, когда с Преображенского храма сняли обшивку, маскировавшую его под камень: да у кого рука поднялась спрятать и больше ста лет таить такую красоту! Но оказалось, что без обшивки храм стал ветшать, катастрофическими темпами разрушаться. Одели в строительные леса, стали спорить о продолжительности жизни древесины, о грибках и жучках, об атмосферных деструкциях. Стали разрабатывать проекты по реставрации, химической защите, укреплению… И вот появляется компетентное, как принято говорить, мнение, что храм со дня на день может рухнуть. Министерство культуры России создаёт комиссию, в основном, почему-то из специалистов в области металлических и железобетонных конструкций, - ни архитекторов-реставраторов, ни плотников, ни древесиноведов, ни биологов, ни химиков, знакомых с деревянным зодчеством и методами его защиты, в комиссию не включили. Комиссия приходит к выводу, что церковь уже «не работает как инженерная конструкция» и представляет реальную угрозу для туристов. Следует срочно убрать алтарь, два «неба» и всё остальное, что мешает, и укрепить сооружение внутренним металлическим каркасом на бетонном основании. Укрепили. Но сразу, на следующий же год стало ясно, что дерево живёт своей жизнью, а бетон с металлом – своей, «биоритмы» их не совпадают. От колебаний температуры и влажности меняется высота конструкций, в тёплую сухую погоду высота металлической опоры становится больше, так как древесина сжимается, в холодную сырую – наоборот разбухает. В общем, никогда Преображенский храм не был так близок к последнему своему часу. Как не вспомнить заклинание Родена: «О, я вас умоляю, во имя наших предков и ради наших детей, не разрушайте больше ничего и не реставрируйте!» Предлагали подождать, пока собор сам рухнет, и на его месте поставить новый. Предлагали рядом построить такой же, а брёвна, детали старого хранить в музее. Много чего предлагали за четверть века. - Всё это равносильно убийству памятника, - считает Александр Попов, уже закончивший, по существу, реставрацию уникального памятника в Верхней Уфтюге (к слову, церковь Дмитрия Солунского выше кижского Преображенского собора на шесть метров). – Выход один – срочная разборка, замена сгнивших брёвен и сборка. Как в старину. Риск, что меня или ещё кого-то, кто за это взьмётся, молнией, например, убьёт и всё остановится? Но не в одиночку взялся бы я за работу. Геннадий, Андрей – я ручаюсь за их умение и волю. Найдутся и другие. Для этого нужна группа единомышленников. И чтобы не заставляли эту группу в разных министерствах и ведомствах «искать пятый угол», как салагу на флоте. Со мной все вроде бы согласны – но бьёшься, бьёшься, как рыба об лёд!.. Мы сидим в комнате, где живут плотники, и говорим о Москве. Саша и я – коренные москвичи, Андрей – костромич, но учившийся в Москве архитектуре. - У Москвы лицо есть, - считает Попов. – Но такое, словно пластическую операцию сделали. Притом не доктор, а человек какой-то совсем иной профессии. Около трёх тысяч памятников уничтожено! Норвежец Кнут Гамсун в книге «В сказочной стране» описывал Москву. «Я побывал в четырёх из пяти частей света. Конечно, я путешествовал по ним немного, а в Австралии я и совсем не бывал, но можно всё-таки сказать, что мне приходилось ступать на почву всевозможных стран света и что я повидал кое-что; но чего-либо подобного Московскому Кремлю я никогда не видел. Я видел прекрасные города, громадное впечатление произвели на меня Прага и Будапешт; но Москва – это нечто сказочное. |
||||||
| < Пред. | След. > |
|---|