| И вся красота поднебесная... |
|
|
|
| 14.12.2009 | ||||||
Страница 2 из 4 х х х Нет, не смогли Попову простить «Беззащитных шедевров», где чёрное он назвал чёрным. Хотя, как говорится, «критика была признана в целом справедливой», и был намечен ряд мероприятий по изменению, исправлению, улучшению… Дважды закрывали объект, и чудом удавалось Александру отстоять своё право продолжать работу; не давали ни машин, ни инструментов, ни леса, ни рабочих – хочешь, живи в своей Уфтюге, но как знаешь; срезали наряды, и бывало, что получали плотники в получку в конце месяца по полтора рубля, - уходили, а руководство снова и снова констатировало: не могут люди с Поповым сработаться, бегут от него специалисты… Человек тридцать работало у Саши за пять лет, плотники, некоторые из которых до этого не держали в руках топора. Бывали и «откинувшиеся» уголовники, которых однажды, когда впятером окружили, чтобы ногами забить, лишь взревевшая в руках Саши бензопила «Дружба» смогла остановить. Понять архангельскую реставрационную мастерскую можно: где их набрать-то, плотников, да ещё которые поехали бы по своей воле в такую глухомань, в Уфтюгу? - За всё время, пожалуй, впервые сейчас пристойная бригада сложилась, - говорит Александр. – Познакомься: Геннадий Петряшев из Архангельска, Андрей Барабанов, в прошлом году Архитектурный институт в Москве закончил. 4. С вечера, поздным-поздно, Будто дятлы в дерево пощёлкивали, Работала ево дружина хоробрая. Ко полуноче и двор поспел: Три терема златоверховаты, Да трои сени косящетыя, Да трои сени решетчетыя, Хорошо в теремах изукрашено: На небе солнце – в тереме солнце; На небе месяц – в тереме месяц; На небе звёзда – в тереме звёзда; На небе заря – в тереме заря И вся красота поднебесная. Мне вспомнилась былина «Про Соловья Будимировича», когда с Андреем Барабановым мы бродили по окрестным старым деревушкам и он рассказывал, как летом поехали они втроём в деревню Горбачиха, где работал студенческий строительный отряд, и по просьбе руководителей отряда взялись за развалившуюся уже почти часовню, чтобы показать ребятам, что есть реставрация. - Я теперь понимаю: это было настоящее вдохновение, - рассказывал Андрей. - И пришло оно неожиданно. Топоры мы с собой случайно захватили, ехали не показывать, а рассказывать о деревянной архитектуре – о рубке «в лапу», «в обло», о слегах, повалах, лемехах, способах тёски… Четыре дня работали. Полностью раскатали часовню, заменили гнилые брёвна, а их там было больше половины, и собрали. Все поражены были: да как же это возможно было?.. Уставали, конечно, чудовищно. Особенно я с непривычки. Да и Генка. И Саша, хотя он и привыкший. От зари до зари работали, почти без передышек. Само слово это – «труд» - для меня обрело иной смысл благодаря Саше Попову. Я понял, что только труд способен сделать человека по-настоящему счастливым. Засыпал я там смертельно усталый, но счастливый, потому что знал, что сделал за день всё, на что был способен. Я когда приехал в Уфтюгу, у меня ничего не получалось, никогда прежде топором не работал. А вышла тёска XVIII века, и Саша сказал: «Да, то, что нужно». Я радовался, как ребёнок, больше даже, кажется, чем когда диплом защитил. х х х Некоторые специалисты, не отрицая, конечно, сделанного Александром Поповым, говорят: да, всё это так, но он плотник, пусть и высшего разряда, но плотник, не архитектор, не дело архитектора топором размахивать, Петра I или Наполеона из себя строить. - А что, Наполеон тоже любил топориком помахать? - Я в переносном смысле – по замашкам, - отвечал именитый архитектор, приехавший с инспекцией в Уфтюгу. – В этом я согласен с мнением «Росреставрации». Сейчас главное – законсервировать как можно большее количество памятников, чтобы не разрушались они дальше, чтобы ещё хоть какое-то время простояли, хотя бы лет пять-семь. - А что будет через лет пять-семь? – поинтересовался я. – Явятся откуда ни возьмись мощные отряды профессиональных реставраторов, набросятся на памятники старины и тут же приведут их все в божеский вид? Попов мне говорил, что мечтает создать группу, нечто вроде плотницкой артели, как в старину, но только чтобы и архитекторы в неё входили, и инженеры, и техники, и рабочие, и чтобы всё, с самого начала, с проекта и до сдачи «под ключ», сама группа делала – так, например, я знаю, в Венгрии, в Норвегии, в Польше… А то ведь действительно памятники на положении того дитяти, у которого семь нянек. Мне Попов сказал, что за последние годы в Архангельской области практически ни один памятник не был отреставрирован, но погибло уже более дюжины. - Да, мысли Попова насчёт этих групп известны. Но не так всё просто, как ему кажется. Опять-таки, одно дело – топором махать, другое – с научной точки зрения… Очень мне хотелось крикнуть, особенно после возвращения из Уфтюги, где всё я увидел своими глазами, что перестройка всей нашей жизни, о которой столько сейчас говорится и пишется, и означает в первую очередь: хватит болтать! Что одна-единственная спасённая часовенка, не говоря уже о таком уникальном памятнике, как церковь Дмитрия Солунского, проект реставрации которой был, кстати, выполнен Поповым блестяще, и с этим согласились все, важней любой научной или псевдонаучной болтовни, любых проектов и обоснований, пылящихся на полках институтов и мастерских, в то время, как памятники гибнут! А сколько открытий сделано Александром Поповым в процессе работы! Именно открытий, хотя, конечно, во времена, когда думал плотник с топором, и говорили: «Дай крестьянину топор, он и часы починит», или: «Жил я живал, на босу ногу топор надевал, топорищем подпоясывался», всё это русские мастера знали, умели, было это для них естественным, но забыли, прочно, может быть, и навсегда – если б не такие, как Александр. Взять тёску XVIII века, о которой рассказывал Андрей Барабанов. Приехав в Верхнюю Уфтюгу, Александр твёрдо решил, что будет всё делать так, как старые мастера, и точно такими же инструментами. Тёска – это первое, с чем он столкнулся; в XVIII веке, когда строили церковь, тёска была не такой, как в XIX и тем более в XX. Стал думать с топором, пробовать и так, и этак и понял, что старые мастера во время работы смотрели на плаху, то есть на половину расколотого или распиленного вдоль бревна, или на доску, которую тешут, - сбоку, со стороны топора, а не сверху, что кажется более привычным. Удары в старину у плотников были волнообразными, уплотняющими дерево, каждый удар срезал след предыдущего, волнистая и гладкая, без задиров поверхность не намокает от дождей и снегов, у неё как бы закрыты поры, и поэтому дерево гораздо дольше живёт. Не пользовались старые мастера пилой, она «рвёт» дерево. И топор пришлось Попову изобретать – когда вместе с кузнецом они перепробовали многие десятки разновидностей топоров и пришли, наконец, к чему-то определённому, выяснилось благодаря археологам, что такими именно, какой они выковали, и работали плотники два-три-четыре века назад и раньше. Отличается настоящий плотницкий топор от столярного, который продаётся в хозяйственном магазине, своей тяжестью, полукруглым лезвием, коротким «носиком» и более длинной «пяткой», топорище не кривое, а прямое и длинное, в разрезе яйцеобразное, чтобы можно было чувствовать наклон… Открытий «Америки» русского деревянного зодчества у Александра столько, что хватило бы на учебное пособие. Но главное, может быть, даже и не это, а фантастическая прямо-таки в наше время одержимость, яростная, святая любовь к плотницкому делу, к дереву, перед которой рушатся стены косности, лени, страха за место и зарплату. У самого Попова зарплата – сто сорок рублей в месяц. Вытесать один лемех, то есть деревянную черепицу для покрытия, что очень непросто, специалисты знают – стоит четырнадцать копеек. Вообще расценки в реставрации приводят в изумление! Но я о другом – о любви. С Андреем мы идём по деревушке Устопца и разглядываем колодцы, амбарчики, избы, почти все уже нежилые – старики умерли, молодёжь разъехалась по городам. А избы хороши! Они не похожи на среднерусские, в три окна, пятистенки – здесь огромные дома-крепости, способные выдержать многомесячную осаду безжалостных морозов, вьюг, осенних и весенних штормовых ветров, дождей, поставленные на подклети, с одним или двумя тёплыми срубами-клетями впереди и отделённым от них сенями крытым двором-поветью; к перекрытому общей кровлей зданию сбоку ведёт крыльцо, а со двора бревенчатый въезд – «звоз»; замечательно ровные, гладкие, будто игрушечные, но громадные, могучие брёвна стен, далеко вынесенные тёсовые кровли с лежащими на «курицах» - выпущенных крючьях – желобами, с закрывающим «конёк» бревном, украшенным с торца конским туловищем, вырубленным из корневища… Не избы - произведения искусства! Двух одинаковых «коньков» и крылец, и дымников, и наличников, и резных балясин, и подзоров, и самих изб одинаковых, даже обыкновенных амбаров, повторяющих друг друга, не сыскать было на всём русском Севере. Избы, как погосты, и храмы рубились по вдохновению - «как мера и красота скажет». Моросил колючий мелкий дождь. Кругом всё словно придавлено было многотонными, угрожающе разбухшими тучами, голые осины, кусты, тёмные ели и сосны, холмы, мосток через речушку и сама речушка, всё, до горизонта, и лишь избы, которым не больше века от роду, но предки которых не знали ни татарского ига, ни крепостного рабства, потому что северные земли в основном принадлежали монастырям, лишь избы эти, сумрачные, прочные, рубленные на века, гордые своей самобытностью, упрямо возвышались, и странно и больно было думать о том, что вряд ли вернуться в них люди, никому они уже не послужат, а рядом, через речку, в той же Верхней Уфтюге, где совхоз, в других деревнях, посёлках, городках строятся по типовым проектам панельные и щитовые близнецы-уродцы, такие же, как на Урале, на Камчатке, на Кавказе, на Алтае, в Туркмении, и так же красятся в одинаковые аспидные цвета, окрашивая и души человеческие одинаковостью и унынием… |
||||||
| < Пред. | След. > |
|---|