И ВСЯ КРАСОТА ПОДНЕБЕСНАЯ,
                               ИЛИ НАПОЛЕОН ВЕРХНЕЙ УФТЮГИ
                                                                 1.
 - …И я стал бегать, - говорил Саша, глядя из окна на Двину, на размытый, по-осеннему уже сиренево-оранжевый холодный закат. – Километров по пять, по семь, а то и по десять. Каждое утро. И вечером.
 - Помогло?
 - Бежишь по утреннему морозцу, снежок под ногами хрустит, пар изо рта, лес, дорога, светлеющее звёздное небо, и больше ничего и никого. И думаешь: нет, мы ещё посмотрим, кто кого, врёшь, не возьмёшь, так просто, за понюх табака меня не согнуть, не сломать! А спортом занимался когда-то: лёгкой атлетикой, гимнастикой, лыжами, штангой, боксом, каратэ… На Севере делать бы мне нечего было без спортивной подготовки, я спорту очень благодарен.
   Саша рассказывал, а я поглядывал на его руки, на его борцовскую шею и представлял предрассветный бег его по берегу замерзающей речушки Уфтюги, по безмолвным полям где-то на границе Архангельской и Вологодской губерний, и думал, что действительно «эту голову с шеи сшибить нелегко». И вспоминал мысль Джека Лондона, простую и точную, как вся его проза, о том, что без стальных бицепсов в мире творчества не выживешь. И ещё я вспоминал экскурсовода с Соловецких островов Иннокентия Александровича Коровина, бывшего преподавателя истории и директора московской школы, - как мы сидели несколько лет назад в холодной, с обшарпанными, растрескавшимися стенами келье, где жил Коровин, пили чай, говорили об уникальных русских памятниках, уже разрушенных и разрушающихся, гибнущих, и вообще о России –
о чём ещё говорить белой ночью на Соловках?
 - Вы в Верхнюю Уфтюгу съездите непременно! – призывал Коровин. - Там работает Саша Попов, когда-то он был в моём классе, ездили на каникулы в Ленинград, по Золотому кольцу, на Север. Друзья мы с ним и теперь, переписываемся. Но дело не в этом. После школы окончил факультет прикладной математики Института электронного машиностроения, но почувствовал, что математика не для него. Поступил на вечернее отделение Архитектурного института. Он и раньше, в школе ещё интересовался искусством, архитектурой, работал в строительных отрядах от Общества охраны памятников, а потом, реставрируя церковь и аббатство в Поленове, освоил практически все строительные специальности, и как освоил: получил шестой разряд каменщика!.. И, блестяще защитив диплом в Архитектурном институте, вдруг уехал на Север. Вскоре я узнал, что Саша вообще из Москвы выписался, чтобы его приняли а Архангельскую реставрационную мастерскую. Вы слыхивали что-либо подобное? Если откровенно - я очень горжусь своим бывшим учеником!
                                                                  2.
   В первую нашу встречу с Александром Поповым под Архангельском, в Малых Корелах, на конкурсе плотников (который он уверенно выиграл) поговорить как следует не удалось, не хватило времени, он сразу уехал на Кен-озеро, где помогал студентам-реставраторам, сказав, что ждёт недели через две в Верхней Уфтюге: лучше всё-таки один раз увидеть.
   Выбраться удалось лишь через месяц, совсем уже поздней северной осенью. Готовясь к поездке, прочитал в библиотеке опубликованную в центральной газете статью Попова «Беззащитные шедевры», которую он написал вскоре после того, как его направили из Архангельска в село Верхняя Уфтюга «на месяц-полтора», законсервировать памятник деревянного зодчества XVIII века – церковь Дмитрия Солунского. Для веса, для поддержки, как это нередко бывает, статью по просьбе редакции вместе с молодым Поповым подписал и один из крупнейших у нас в стране специалистов по деревянной архитектуре. Но когда статья была опубликована и вызвала резонанс, соавтор Попова стал рассылать по инстанциям опровержения, что, дескать, его не совсем правильно поняли и дело с реставрацией обстоит далеко не так ужасно, а вовсе даже и неплохо, хотя, конечно, имеются некоторые недочёты… А с Поповым тогда поступили просто, по-нашему – закрыли его объект, велели срочно прилететь в Архангельск и сидеть в реставрационной конторе от и до, не высовываясь, не отлучаясь ни на секунду. Делать ему в конторе было нечего, и придумать за полгода никакого дела, фактически, так и не смогли. Шли дожди и снега, покрывая раскатанную, разобранную по брёвнам церковь в Верхней Уфтюге. Дело в том, что приехав туда и полазав, изучив всё на месте, разбирать её Александр решил не сразу, хотя увидел, что за «месяц-полтора» не управиться, потому что не привык халтурить, и понял, что простая консервация ничего не даст, памятник всё равно вскоре погибнет. Попробовал заменить несколько сгнивших брёвен, потом ещё несколько и ещё и пришёл к выводу, что менять надо гораздо больше, около сорока процентов, а для этого необходимо разбирать, перебирать, как делали в старину, - сперва шатёр, затем восьмерик, восьмигранный сруб, затем четверик…
   Церковь Дмитрия Солунского уникальна. Очень в немногих из произведений русского деревянного зодчества главная тема северной народной архитектуры прозвучала с такой силой и выразительностью, как в ней. Это храм-памятник, храм-башня. Недаром церковь посвящена святому воину Дмитрию Солунскому – герою, защитнику родной земли.
 - В церкви этой, - горячо проповедовал мне в Москве учёный, исследователь и реставратор русского деревянного зодчества Александр Викторович Ополовников, - удивляет слитность земной, богатырской силы и лёгкого, неудержимо-стремительного взлёта! Именно в этом, пожалуй, разгадка притягательности её образа. Соподчинение форм и объёмов здания – это не точно рассчитанная геометрическая схема, а вдохновенное творчество народного зодчего, возводившего церковь не по установленным канонам, а по своему собственному разумению и ощущению красоты, основанных на вековых мудрых традициях. А строили, бывало, без чертежей, без планов, единственно руководствуясь врождённым архитектурным чутьём и навыком. Народные зодчие свободно, как бы неправильно рубили храм. Так же лепили свои каменные церкви и древние новгородцы.
   До отъезда в Верхнюю Уфтюгу (которую с трудом разыскал на карте Архангельской области и с некоторой тревогой отметил, что ведёт к ней не федеральная, не  территориальная трасса, не шоссе и даже не дорога без покрытия, а из разряда «прочих», обозначенная пунктиром - то ли лесная, то ли вообще зимняя; пролегала, правда, неподалёку и железная дорога) я побывал в объединении «Росреставрация», которое и должно отвечать за наши сохранившиеся памятники, в том числе и деревянные.
 - Попов, конечно, способный, энергичный человек, - сказали мне там. – Но он максималист, экстремист прямо-таки в реставрации. Он считает, что мы тут ерундой занимаемся, а он там!.. Знаете, он ведь оставил Москву, оставил всё, уехал в эту свою Уфтюгу, ничего с собой не взяв, лишь топор, рубанок – и это дипломированный архитектор! Но не понимает, что это не решение проблемы, что в одной лишь Архангельской области более трёхсот памятников, а он, допустим, сделал один – и что? Ещё пять-семь лет у него уйдёт на следующий… Не могут же, в конце концов, все, как он, всё бросить и ухать с топором в леса!
 - Не могут, - соглашался я.
 - Понятно, Наполеоном себя возомнил. Но Уфтюга – не Тулон. И Попов – не Бонапарт!
                                                                    3.
   В Великий Устюг я приехал под утро, пробыл там до обеда, хотя собирался пожить два-три дня, и удрал – уж больно удручающее впечатление произвёл на меня «славен город Устюг», некогда богатейший, славившийся, как рассказали мне в краеведческом музее,  своими соборами и ярмарками, на которых было всё что душе угодно: сахар, шафран, сельди, мальвазия, испанские и французские вина, сукна разного рода и цвета, голландское полотно, зеркала, клинки из Толедо, ружья из Нюрнберга и Льежа, пушки, медь, свинец, олово, шелковые ткани из Индии, атлас… Из Сибири купцы привозили в Устюг бобров, горностаев, соболей, росомах, из Вологды – кожи, холст, хлеб, лён, воск, мёд, из Холмогор – соль, треску, мыло, палтуса, тюлений жир, с Печоры и Мезени – омулей, сёмгу, нельму, оленину…
   В общем, пройдясь по городу, заглянув в магазин «Продукты» и увидев на полках батареи из банок с гордой надписью «Килька в томате», соль, спички, пакеты с крупами и мышеловки, а больше не заметив ничего существенного, съев в столовой котлету «домашнюю», в которой хлеб преобладал над прочими ингредиентами, и яичницу-глазунью, поджаренную на прогоревшем маргарине, я удрал по реке Сухоне, в бурой ледяной воде которой с мостков, как сто и пятьсот лет назад женщины полоскали бельё.
   Ещё два дня шёл дождь со снегом и снег с дождём, и дул северный ветер. Я медленно, но верно приближался к цели моего путешествия - глядя на голые чёрные ветки, на тучи в лужах, разливающихся под колёсами рейсовых автобусов, просиживая часами в аэропортах, похожих на коровники, выпивая с какими-то людьми дешёвый портвейн или самогон, закусывая килькой, антоновскими яблоками, хлебом и задаваясь вопросом: а оно мне надо? Поразмыслив, отвечал себе «в положительном ключе».
   А ездить надо одному. Дорожные невзгоды в компании переносить легче, веселей, но ездить надо одному, потому что дорога открывается по-настоящему. Я помню чувство, когда в студенческие ещё годы, простившись с родными, присев на дорожку у двери, я выходил на улицу, ехал на вокзал или в аэропорт. И не оставляло, бурлило внутри чувство, наивное, радостное, в котором и тревога была, как там всё сложится, будет ли хорошо, и надежда на что-то необыкновенное, на какую-то чудесную встречу, и дорожный восторг, от которого хотелось орать во всё горло в открытое окно вагона, глотая встречный ветер.
 …Добираясь до Уфтюги, я представлял, как ехал туда Саша Попов, такой же, как я, москвич, и о чём он думал, что вспоминал, о чём мечтал. Я потом всё спрашивал у него: первое чувство каково было? Не хотелось тебе тут же, пока машина ещё не ушла, вернуться в аэропорт и улететь?
 - Машины никакой не было, - смеётся он. – Я сюда пешком пришёл.
 - Как примерно из этих мест Ломоносов пришёл в Москву?
 - Типа того. А если серьёзно, то иногда приходилось с собой побороться. И бег помог, как я тебе говорил в Архангельске. Мой учитель, Иннокентий Александрович Коровин, помогал. Однажды я поехал в Москву и чувствую, что нет сил уже вернуться в Уфтюгу. Пришёл к Иннокентию Александровичу. Мол, так-то и так-то. Попили с ним чаю, потолковали. И на прощанье он сказал: «Если ты мужчина, гражданин, если ты русский человек, ты должен туда вернуться и довести начатое дело до конца». Громко, да? Вроде лозунга. Но тогда это были единственные нужные слова. Подействовали. И ещё сравнил Коровин наше дело с монашеским послушанием. И даже подвигом.