| Часть II. Глава XV |
|
|
|
| 10.12.2009 | |||||||||||
Страница 5 из 9 Он сам был артист и всегда на стороне артистов – не на режиссерской стороне. Чрезвычайно добрый и мудрый человек, мудрейший мудрец, а не военачальник и не какой-то там диктатор! Я в Театре Вахтангова почти уже двадцать лет – и всегда ощущала его опеку, не то что отеческую, хотя и это тоже было, он называл меня Мариша, никто из родственников, мужей, знакомых так не называл, только отец, которого тоже уже нет на свете, - но опеку человека с огромным опытом и великим талантом, в любую минуту готового меня защитить, помочь, поддержать в плане партнерства… Когда мы только начали репетировать, возникла одна ситуация. Я попросила старый костюм из спектакля «Антоний и Клеопатра»…- Платье, в котором играла Борисова? - Да, потому что мое еще шил Вячеслав Зайцев, и оно в принципе должно было быть похожим. Выхожу я в этом костюме на прикидочную репетицию, и Юлия Константиновна с Михал Алексанычем вышли. И он говорит в шутку: вот, мол, познакомься, Клеопатра моя… А Юлия Константиновна, тоже в шутку, но в шутку только отчасти: «Никогда у тебя не будет второй Клеопатры, понятно?! Я – твоя Клеопатра навсегда!» Он смутился, но как-то очень тонко и по-доброму сумел сгладить, смикшировать эту ситуацию, чтобы я не испугалась и Юлия Константиновна чувствовала себя единственной и неповторимой Клеопатрой… Когда была премьера, у меня тряслось все, что только могло трястись: руки, ноги, сердце выскакивало… Любой артист понимает, как трудно сделать этот первый шаг. И Михал Алексаныч подошел ко мне, положил так на плечо руку: «Волнуешься? – спрашивает, совсем как родной человек. – Не волнуйся, Мариш. Все будет хорошо». И действительно все получилось, был успех, дальше уже пошло… А он тогда ужасно, невероятно уставал: в ЦК партии, в Верховном Совете, в Союзе театральных деятелей, который возглавлял, в каких-то комитетах, комиссиях, беспрерывных хождениях по кабинетам с просьбами помочь такому-то пожилому актеру, такому-то талантливому молодому, еще где-то, еще… Он, кстати, половине театра квартиры помог получить. И безумно уставшим приходил на спектакли. Садился в кресло в нашей мизансцене, я выходила и, глядя на спину его согбенную, думала: «Господи, как же он устал!» Он и текст стал забывать именно потому, что было миллион дел в день. Курьезный случай был. Я выходила в шикарном костюме от Зайцева, с накладными поролоновыми сиськами – и он начинал говорить: «Сколько раз я держал на коленях этого свернувшегося в клубочек котеночка, барабанил по ее маленьким коричневым ступням и слышал, как голосок возле плеча мне шептал…» И дальше вступала я. И вот сидит смертельно усталый Михал Алексаныч, смотрю я на его спину, и он говорит такие слова: «Сколько раз я держал этого скотеночка…» Я поняла, что он забыл текст. И чуть не умерла от смеха, едва не раскололась. Но надо было играть. Потом мы встретились глазами, он шепчет: «Прости!..» И в другом месте забыл текст, и так непосредственно выразил досаду: «Уй, ёп!..» Меня потом в театре так и называли скотеночком – «Ну что, скотеночек, готовишься на выход?» - Это он был уже пожилым. Но чувствовался в нем мужчина – с точки зрения Клеопатры? - Еще какой! Хотя по замыслу режиссера Каца мы с Михал Алексанычем ни разу не соприкасались, а Ульянов все недоумение по этому поводу высказывал: если говорю, что держал котеночка, то и давайте положим ее на колени, - но режиссер видел иначе, нас разделяла какая-то вода, Цезарь сидел ко мне всегда спиной… Я спорила. Даже когда в финале Клеопатра изменяет ему с Антонием, и я прихожу просить у него прощения, очень страстный монолог, я объясняюсь Ульянову в любви, говорю, что никого никогда так не любила, и мне хотелось уткнуться ему в колени, но режиссер настоял на своем, запретил даже сближаться, и Цезарь опять сидел ко мне спиной, я, стиснув руки, в спину ему произносила этот монолог… Вижу и сейчас эти плечи Михал Алексаныча – величайшая усталость, отчаянье и какая-то беззащитность в них… И каждый раз, на каждом спектакле я думала, стоя за его спиной: какая же дура эта Клеопатра, что изменила такому человеку!.. И еще врезался в память один забавный случай. Как раз перед монологом Юлии Константиновны первая наша любовная сцена, когда я только приезжаю к нему, и он говорит свой текст, мол, это я сделаю, это, это, а теперь на бал, который дает… Должен был сказать: «который дает великому Риму великая царица Египта Клеопатра!» А сказал Михал Алексаныч так: «А теперь на бал великой царицы Египта, которая дает всему Риму!» Развернулся и убежал за кулисы – все полегли от хохота! «Мишка, что ты сказал! – кричала Борисова. – Что ты сказал, мне ж выходить!..» - Марина, а потом, после «Мартовских ид» приходилось работать с Ульяновым? - В спектакле «Без вины виноватые». Это было исключением для Ульянова – он никогда никуда не вводился вместо кого-то, насколько я знаю, все ставилось на него. А тут ввелся на роль Шмаги вместо Юрия Витальевича Волынцева, потому что он умер. - Шмага – первая, самая первая, юношеская еще роль Ульянова и последняя. - Что-то в этом тоже символичное. Спившийся неудачник Шмага – и состоявшийся по всем статьям Михаил Ульянов… Блистательно он играл! И в его Шмаге была какая-то необыкновенная трогательность, хотелось подойти, погладить по голове, сказать: «Не грусти, Шмага, на тебе денег, ступай в буфет, выпей!..» Очень незащищенным он был в последнее время, растерянным – оттого, что не знал, как и куда дальше вести этот корабль… Он не был уверенным в нашем новом времени, когда политика не только государства, но и театра резко поменялась. В отличие от Марка Захарова, Розовского, Табакова Михал Алексаныч не приспособился к новому времени. Не мог ходить на поклон, крутиться, вертеться, потому что в принципе не верткий был человек, каких-то спонсоров подтягивать, кого-то заманивать, привлекать… Наши старики – уходящая натура по достоинству, гордости – в этом продажном мире. Абсолютно не тусовочные, не гламурные, не глянцевые люди – последние могикане русского Театра. Я представить себе не могу, например, Ульянова просящим деньги… разве что в роли белого генерала Чарноты на стамбульском базаре. Но самого Михаила Александровича Ульянова – никак, ни за что! - Ну а личные, не на сцене, с глазу на глаз случались у вас какие-то разговоры? - Конечно! Он очень радовался, когда у меня родилась дочь в 2000 году. Говорил, что я молодец, интересовался, как кушает, как растет, что говорит, нет ли диатеза, притом интерес был не дежурный, не поддельный, как обычно бывает. На гастроли ездили со спектаклем «Без вины виноватые» в Швейцарию, там праздновали день рождения Михал Алексаныча. Хорошо помню, как сидели в ресторане, выпили и по тихой провинциальной сонной Женеве ехали на каком-то трамвае, распевали «Ой, мороз, мороз!..», поставив всю Женеву на уши… - И Ульянов распевал? - Еще как! И распевал, и зажигал! Банкет был дан в нашу честь. Приходим мы после спектакля, на столе стоят бутылки белого и красного вина, фужеры, какие-то чанчики и много хлеба. А мы не знали тогда, что это фондю, надо было обмакивать кусочки хлеба в горячий сыр, есть и запивать холодным кислым вином. Но это ж преступление! Михал Алексаныч съел несколько кусочков и говорит тихонько: «пошли, братцы, в гостиницу, у меня в номере чайку горячего попьем!» Много рассказывал там… Веселые, теплые воспоминания… Ехали на автобусе по серпантину, туман, мрак, вышли на заправке – и вдруг солнце, ослепительное, как прожектор, теплое! И Ульянов, улыбающийся солнцу… Солнечный был человек. - Такой эпитет по отношению к Ульянову слышу впервые. - Я его таким видела. И вижу. Внутренне солнечный, светлый и необыкновенно добрый. Фотография у меня его дома есть, муж напечатал крупным форматом и заставил взять у Михал Алексаныча автограф. Он спрашивал еще: да зачем тебе, Мариш, это надо?... На стену повешу, отвечала я. - Просто автограф или что-то написал? - «Моей очаровательной землячке с любовью. М.Ульянов». - …Хорошо, что телевидение успело запечатлеть спектакль «Мартовские иды», - сказал я, старясь вывести Михаила Александровича из глубокой задумчивости. |
|||||||||||
| Последнее обновление ( 01.08.2011 ) | |||||||||||
| < Пред. |
|---|