Часть II. Глава XV |
10.12.2009 | |||||||||||
Страница 3 из 9 Раздобыв номер телефона живого классика, с пересохшей гортанью и потрескавшимися от волнения губами, Соловьёв позвонил – и Смоктуновский неожиданно пригласил его для серьёзного разговора в Ленинград, где тогда ещё играл у Товстоногова. Соловьёв помчался – и уговорил гения, который предложил молодому человеку даже перейти на «ты» и называть его просто «Кешей» для успешной будущей работы! Вернулся в Москву, паря от счастья над землёй… «Рассказываю всё Ульянову со спёртым в зобу дыханием, жду, когда он начнёт меня обнимать, целовать и кричать: «Как здорово!» И тут ангельский, добрейший, тишайший Михаил Александрович сказал голосом Трубникова из «Председателя»: «Выкинь всё из головы, не будет этого никогда. Ты понял?» - «Чего не будет никогда? – Я даже и в голову не мог взять, в чём дело. – «Никогда Кеша не будет играть трубача в этом фильме. Никогда. Ни за что. Или Кеша, или я». – «Что такое? Почему? Что случилось?» - «Как что случилось?! Я восемь месяцев горбатился над этим Булычовым! Сколько здоровья, сил положил! Я шёл в картину к неизвестному режиссёру и не знал вообще, что из этого получится! Я всем рисковал! Теперь на два дня приедет Кеша, выйдет, улыбнётся - и ничего нет!» - «Как ничего нет?» - «Никаких моих трудов! Нет!» - «Как, Михаил Александрович? Наоборот! Мы извлечём искру! Масса на массу! Плюс на минус!» - «Ничего подобного! То, что я тебе говорю, то и есть на самом деле. Приедет Кеша, улыбнётся, дунет в трубу – и меня нет!» - «Я ж видел материал! Вы видели материал! Да вы что? Там такие тонкости! Обертоны!» - «Я тебе в третий раз говорю: приедет Кеша, ухмыльнётся, дунет в трубу – и меня нет! На хрен мне это надо!» И я понимаю, что это не вообще разговор – это катастрофа. На меня двинулись с двух сторон по одноколейке два бронепоезда, я стою на рельсах и понимаю, что никакой возможности уговорить Ульянова нет. Он стоит белый, губа трясётся, руки трясутся: «Выкинь из головы! Я сниматься не пойду! Если ты сейчас же не отменишь всё это, я одеваюсь, ухожу, и никогда в жизни мы больше не встретимся!» - «Михаил Александрович, вы извините, может, я чего-то не додумал…» - «Звони ему немедленно! Говори, что он не будет сниматься. Я даже обсуждать не хочу!» - «Михаил Александрович! А что же я могу ему сказать? – С языка чуть было не слетело: «А можно я ему скажу, что это вы требуете?» - но я тут же осёкся: нельзя, и спрашивать нечего. – «А думай сам, что ему скажешь! Твоё дело! Когда ты туда ехал, ты сам думал – вот и сейчас сам думай! Я ничего не знаю!..» Ясно было, что всё кончено. Меня просто раздавят, сомнут, рёбра в крошево, лёгкие погнут - и режиссёра Соловьёва больше нет». А Смоктуновский звонил, говорил, что выезжает и готов сниматься, Соловьёв не брал трубку, скрывался, врал: «Позорище! Враньё! Ужас! Словами не передать. Но на трупе Кеши я выиграл дружбу с Ульяновым…» …Лизавета приехать не смогла. Михаил Александрович попросил соединить с ней. Неловко, двумя пальцами, точно какого-то хорька за шею, взяв трубку мобильного телефона и прижав к уху, заговорив с внучкой, он вдруг преобразился, стал прежним, нежнейшим, заботливейшим дедом, ожили, засияли почти уже потухшие ульяновские глаза. (Пока они разговаривают – о том, о чём большинство дедушек в истории человечества разговаривали и будут разговаривать со своими беременными внучками, - приведу дневниковую запись, которую я сделал 1 апреля 1989 года: «Рано утром приехал М.А., хотел перед отъездом в Ленинград погулять с Лизаветкой – но пришла уже её няня, Вера Николаевна, и Лизка заартачилась: «Хочу гулять с тётей Верой!» Я не знал, куда деться, как выйти из положения – дико неудобно перед Ульяновым. Пошли они гулять, мы с Михаилом Александровичем остались на кухне в неловкости и мраке. Налил я ему чаю с лимоном, положил вишнёвого варенья. Он стал рассказывать о перипетиях в СТД, о том, как изменились в последнее время отношения даже в актёрском братстве, даже с «братом Иваном» - Кириллом Лавровым, не говоря уж о других. Сетовал, что день и ночь обивает пороги, прося за того, за этого – прописку, квартиру, дачу, машину, место в санатории, в доме престарелых, а ничего почти не играет, вовсе не снимается, что выбил поликлинику для актёров, а министр культуры РСФСР Мелентьев - тут как тут, мол, будет наша, минкультовская, что надоело всё, срок дотянуть бы только… О каком-то скандале каких-то руководителей творческих мастерских рассказывал… И проч. и прочь. Жаль мне его: не с кем поговорить, некуда пойти – при всей его известности, наградах и регалиях. Дома вечные скандалы, грубость, чёрствость – вчера А.П. хотела из дома уйти, так как, видите ли, разогрела обед, а М.А. не пришёл, как обещал, в четыре, а пришёл лишь в девять… Во как! Я рассказал М.А. о расколе в нашем Союзе писателей. Он выслушал, сказал, что не понимает, в чём суть разногласий. И мне: «Ты, главное, пиши. Остальное не имеет значения». Лизка вернулась с гуляния, когда М.А. уже обувался в прихожей. Подошла к бедному расстроенному деду, обняла ручонками, поцеловала, подлизываясь, прося прощения, Лиза – подлиза. Дед, конечно, растаял. И, совершенно счастливый, укатил в город на Неве».) - …Давайте документальный фильм о вас сделаем к 80-летию, - предложил я. - Есть договоренность с телевидением, вроде как и с режиссёром Соловьёвым… - Серёжей? - Да. И спонсоров найдём, чтобы съездить, скажем, в вашу родную Тару, поснимать вас там, ещё, может быть, куда-нибудь, на Средиземноморье, скажем, то есть на историческую родину ваших Цезарей, Наполеона, Тевье-молочника… - Никуда я не поеду, - оборвал поток Ульянов. - Плохо чувствуете себя? - Во-первых, чувствую я себя, честно сказать, хреново. А во-вторых, не хочу. Зачем? Ну будешь ты сидеть, задавать вопросы, я буду на них отвечать… - Где-нибудь посреди Колизея, представляете? Или у Стены Плача? - Ну и что? Что нового я скажу? Чтобы вся страна смотрела и говорила: «Ульянов… Как постарел…» Не хочу, чтобы жалели. И давай заканчивать наши интервью. Я согласился, думая, что буду рассказывать, отвлекусь… Не получается. Только и думаю: как теперь буду жить?.. - А что же все-таки насчет предателя Власова? - За роль генерала Власова я бы взялся. В свое время. Сыграл же я Понтия Пилата, предавшего Христа и умывшего руки… А по части предательства Понтий Пилат переплюнет не только генерала Власова, а любого предателя: он ведь знал, что Христос невиновен, знал, что он хороший человек, и даже снял ему сильнейшую головную боль, а все же поддался требованиям книжников и фарисеев, крикам толпы и воле Синедриона и выдал Христа на казнь… - Почему, кстати, фильм до сих пор не показывают? - Не знаю. Знаю, что интересная была работа. Партнер был у меня замечательный, роскошный – мастиф Банг. Абсолютно не тщеславный – дали свет, команда «Мотор!» прозвучала – а он лежит себе, храпит. Я его под зад, мол, работать надо!.. Тема Понтия Пилата – вечная тема. Тема предательства, которого он не ожидал от себя… Он между Римом и Синедрионом, как в ловушке: промежуточная позиция, в которой оказывались столь многие люди, даже весьма достойные, честные… - Писатель Фадеев, например, которого, как представляется, эта промежуточность довела до самоубийства. - И не только Фадеев… Понтий Пилат – это вечный урок, повторяемый из эпохи в эпоху в разных странах, людьми разного положения, разных национальностей, вероисповеданий… Тема Понтия Пилата, поверившего на мгновенье, если не поверившего, то согретого, по крайней мере, философией добра, любви Иешуа – печальная тема. Голова болит у него не только и не столько от физического недомогания, сколько ото всей этой человеческой пошлости, зависти, глупости, мелочности… - Вы играли такого Пилата? - Старался не упрощать. Иешуа вылечивает ему голову не потому, что он мощный экстрасенс, а потому, что дает прокуратору шанс увидеть другую жизнь, с ценностями иными, чем те, с которыми он прожил жизнь. Понтий Пилат – фигура трагическая. И трагизм его в том, что, задумавшись над природой человеческих отношений, он не находит выхода из жесточайших противоречий этой природы… Мы снимали, кстати, фильм в Иерусалиме, в окрестностях Хайфы, на Мертвом море. Эти места настраивают на особый лад… И потрясающее впечатление производит дно Мертвого моря. Бесконечно грустным, тоскливым, вечным веет от песков морского дна, от обломков в песке. Поневоле задумаешься о смысле бытия… Ты-то был в Израиле? - Был. В качестве туристического журналиста. - Это что? - Ну, туриста. И хотел очерк написать под названием «За что его распяли?» - Ничего себе вопросец. Для туриста. И как – написал? - Дальше первой страницы не пошло. - Понимаю… …Когда его не станет, актриса, главный режиссёр Театра «Современник» Галина Волчек вспомнит: |
|||||||||||
Последнее обновление ( 01.08.2011 ) |
< Пред. |
---|